Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

довольно странные вещи: к примеру, черные рубашки с белыми отстегивающимися воротничками – ибо, хотя Мартин Миллс не был рукоположен в священники, ему было разрешено носить одеяние клирика. Было там также с полдюжины гавайских рубашек и сильно помятый черный костюм, затем шли «бусы грешника»[73] и размером со ступню плеть с витыми шнурами, не говоря уже о железяке, которую надо было надевать на бедро, острыми шипами внутрь, к плоти. Но таможенник оставался внешне спокойным – он продолжал улыбаться и подмигивать, несмотря на весь свой ужас при виде этих предметов для самоистязания.

Отец настоятель, отец Джулиан, тоже был бы в ужасе от таких старинных предметов умерщвления плоти; эти артефакты более ранних времен ужаснули бы даже отца Сесила – или же позабавили сверх меры. Хлысты и кандалы никогда не были основными орудиями «пути совершенствования» иезуита. Даже «бусы грешника» были признаком того, что Мартин Миллс, возможно, не истинный иезуит по призванию.

Книги схоласта способствовали дальнейшей «маскировке» подлинности Инспектора Дхара, что представителем таможни было принято за специально подобранный реквизит актера. Несомненно, Дхар готовился еще к одной сложной роли. На этот раз он будет играть священника, решил таможенник. Просматривая книги, он все время подмигивал и одобряюще улыбался, и озадаченный миссионер продолжал подмигивать и улыбаться в ответ. Среди книг было издание «Католического альманаха» 1988 года и много брошюр, так называемых «Духовных исследований иезуитов»; были также «Карманный католический катехизис» и «Малый словарь Библии»; были сама Библия и Апостол, и тонкая книга под названием «Восточные практики для христиан»; была «Автобиография Игнатия Лойолы» и экземпляр «Духовных упражнений», а также много других книг. В общей сложности книг было больше, чем гавайских и церковных (с отстегивающимся воротничком) рубашек.

– А где вы будете проживать эти три месяца? – спросил таможенник Мартина Миллса, чей левый глаз уже начал уставать от всех подмигиваний.

– В Мазагаоне – в Святом Игнатии, – ответил иезуит.

– О, конечно! – сказал таможенник. – Я очень восхищаюсь вашей работой! – шепнул он и на прощание еще раз подмигнул удивленному иезуиту.

А новый миссионер подумал о том, что меньше всего ожидал встретить в этом месте истинного христианина.

Все эти подмигивания исказили представление бедного Мартина Миллса о «местном поведении» большинства бомбейцев, считающих подмигивание исключительно агрессивным знаком, намекающим на дурное. Итак, схоласт, пройдя таможню, вышел на ночной, пахнущий дерьмом воздух, в ожидании дружеского приветствия от одного из своих братьев-иезуитов.

Где они? – удивился новый миссионер. Задержались в пути? Снаружи аэропорта царил хаос, но дорожного движения почти не было. Было много такси, припаркованных на границе непроглядной тьмы, как будто аэропорт был вовсе не тем огромным, кишащим людьми помещением (первое впечатление Мартина Миллса), а всего лишь хрупким форпостом в безмерной пустыне, где гасли невидимые костры и где всю ночь без перерыва испражнялись невидимые поселенцы.

Затем владельцы такси как мухи слетелись к нему; они дергали его за одежду, они тянули к себе его чемодан, который, при всей его тяжести, Мартин Миллс им не уступил.

– Нет, спасибо, меня встречают, – сказал он.

Он осознал, что утратил свой какой-никакой хинди; да, на хинди он говорил очень плохо, но все-таки. Уставшему миссионеру представлялось, что у него началась паранойя, которая является обычным явлением для первого путешествия на Восток, поскольку он испытывал все больший страх от того, как владельцы такси смотрели на него. Одни смотрели с благоговейным трепетом; другие, казалось, хотели убить его. Все полагали, что перед ними Инспектор Дхар, и, хотя водители кружились возле него как мухи, для мух все они выглядели слишком опасными.

Спустя час Мартин Миллс все еще стоял там, отмахиваясь от новых мух; старые мухи роились неподалеку, по-прежнему наблюдая за ним, но больше не досаждая ему. Миссионер был настолько утомлен, что ему пришло на ум, будто таксисты из семейства гиен только и ждут, когда он перестанет подавать признаки жизни, чтобы скопом наброситься на него. На его губах трепетала молитва, но он был слишком измучен, чтобы произнести ее. Он подумал, что миссионеры, которые должны были встретить его самолет, слишком пожилые люди, ибо об их преклонном возрасте он был проинформирован. Он также знал об ожидающемся праздновании юбилея, – безусловно, надлежащая встреча 125-й годовщины служения Богу и человечеству была целесообразней встречи рейса с новым миссионером. Короче, Мартин Миллс практиковал самоуничижение до такой степени, что гордился собой.

Мартин взял чемодан в другую руку, не желая ставить его на асфальт не только потому, что таким знаком слабости он привлек бы к себе роящихся неподалеку таксистов, но и потому, что вес чемодана был желанной карой для его плоти. В специфике такой боли Мартин находил конкретный смысл и желанную цель. Боль была не такой утонченной и нескончаемой, как от железных вериг на ноге, если их правильно закрепить на бедре, и не такой неожиданной, как при ударе себя плеткой по голой спине, отчего перехватывало дыхание. Тем не менее он горячо приветствовал нынешнюю боль, поскольку и чемодан говорил о текущей задаче формирования Мартина, о его поисках Божьей воли и о силе его самоотречения. На старой коже чемодана по-латински значилось «Nostris», что подразумевало «наш» – то есть «наша жизнь» в Обществе Иисуса.

Сам чемодан вызывал в памяти два года, проведенные послушником Мартином в Святом Алоизии; в его комнате были только стол, стул с прямой спинкой, кровать и двухдюймовый деревянный генофлекторий – скамеечка для коленопреклонения. Как только его губы сложились, чтобы произнести слово «nostris», он вспомнил маленький колокол, извещавший о flagellatio[74]; он вспомнил тридцать дней своего первого обета молчания. Он черпал силы из этих двух лет: молись, брейся[75], работай, молчи, учись, молись. У него не было религиозных откровений – он лишь строго следовал правилам, требовавшим бессрочной бедности, целомудрия, послушания. Да – послушание тем, кто выше в церковной иерархии, но еще важнее – послушание общинной жизни. Такие правила давали ему чувство свободы. Тем не менее относительно своего послушания он не мог забыть, как его критиковал предыдущий вышестоящий церковник, говоря, что, дескать, Мартин Миллс скорее подходит для монашеского ордена, такого как картезианцы, где более строгие порядки. Иезуиты предназначены для того, чтобы выходить в мир; пусть не на наших условиях «мирского», но и не как монахи.

– Я не монах, – громко сказал Мартин Миллс. Ближайшие таксисты приняли это за зов и снова заклубились вокруг него. – Избегай мирского, – предостерег себя Мартин. Он снисходительно улыбнулся крутящимся возле него таксистам. Над его кроватью в Святом Алоизии висело наставление по-латыни; оно было косвенным намеком на