Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

мне не дают покоя взрослые парни – что за порода пошла?! Эти жеребцы не воспринимают ни кнута, ни пряника. Ей-богу, иногда я сомневаюсь, что несколько пальцев, которыми они жмут на кнопки, способны завязать шнурки. Бедные их жёны! Вот и вся любовь – когда увалень лежит на диване, а женщина одной рукой пылесосит, другой варит суп и вынуждена отрастить ещё и третью, чтобы следить за ребёнком. Такой любовью они и меня любят. Вы, мол, классная тётенька, дело говорите, но нам «всё сейчас в лом». А потом появляется отец Артёма Осокина, который находит юриста, чтобы защитить «честь своего сына». Вместо того, чтобы сказать: «Ваша честь, у моего сына нет никакой чести». Ты слышал про эти грязные сплетни о Штыгине? Отец Осокина не только не поверил нам, он ещё и собирается судиться с учителем. Как тебе такой поворот? Ополоумел он, что ли?

Озеров помрачнел от этой новости.

– Надеюсь, до этого не дойдёт.

– Надейся, Кирилл Петрович. Без надежды в нашей работе никак. Потеряв её, как можно знать, что из какого-нибудь спиногрыза может выйти солидный человек?

Капли дождя бешено лупили в стекло, так, словно в Городе Дождей до этого дня была великая засуха.

– Мне кажется, Элеонора Павловна, что-то не так с системой, по которой мы преподаём, и как следствие с некоторыми детьми. Попробуйте посадить разумного взрослого человека за школьную парту, отбросив «я уже это прошёл», дайте ему все те задания, которые даются подросткам и детям, заставьте его слушать то, что не является значимым для жизни, оставьте так на неделю, на месяц – увидите, он завертится, как собака, которую искусали блохи, он завоет, отвратится и придумает любой способ избежать такой участи.

– Не знаю, Кирилл Петрович. Я уже ничего не понимаю. Может быть, и система, может быть, время, в которое мы живём. Потому что в наш век вживую слушать другого человека больше двадцати минут – тяжелейшее страдание, если, конечно, тема не является жизненно важной для слушателя, а собеседник твой не искусный оратор. Впрочем, люди никогда не умели подолгу слушать, а сегодня это особенно сложно, оттого что повсюду кричат. Кричат рекламы, огни, машины, предметы, люди. Но проблема наша не в том, что мы оглохли, а в том, что звук собственного голоса по-прежнему кажется нам самой сладкой песней. Посмотри на подростков – это кривое зеркало всех взрослых грехов. И карлик в этом зеркале становится великаном.

Она замолчала и только сопела возмущённо. Для женщины она водила рискованно, быстро и жёстко, так что Озерова укачало. Но и реакция у неё была отменная.

– Ну разве не сволочь? – отметила она очередного водителя-лихача. – Всем перегородил путь, ещё и требует, чтобы его впустили. Вот, Озеров, наглядный пример нашей очереди из школьников в буфете – автомобильная пробка! Как только не ухитришься, чтобы получить булочку раньше других.

Озеров не улыбнулся.

– Я уйду, Кирилл Петрович, ей-богу! – продолжала она. – Нас учили работать с подрастающими людьми, но не с животными. Знаешь, что устроил Осокин на моём последнем уроке? Достал из штанов… – Хотя в салоне больше никого не было, Элеонора Павловна перешла на шёпот.

– Что, прямо во время урока? – удивился Озеров.

Учительница литературы кивнула.

– Ну разве не извращенец? А мы тем временем обсуждали Шекспира! Половина класса прятала лицо – от мерзости, которую он творил. Об этом я узнала уже потом. Осокин только смеялся истерически и что-то там совершал под партой. Не знаю, что на него так подействовало – Ергольцева или «Ромео и Джульетта». Скажи мне, Озеров, разве тридцать с лишним лет – это не слишком много для школы? Разве я для того старалась, чтобы в конце жизни наблюдать подобную гадость? Нет, милый мой, я завязываю.

Кирилл осторожно рассматривал её лицо. Волевое, начинающее стареть, но ещё полное энергии. Он хотел бы побывать на её уроке, будь у него больше времени.

– Вы торопитесь, до конца жизни ещё далеко, – снова улыбнулся он. – На кого нам равняться, когда уйдут такие люди, как вы?

– А ты тоже уходи, Озеров. Нечего тебе тут делать. Я говорю тебе это не потому, что ты не справишься, а потому, что лучше этой работы только служба ассенизаторов.

– Кто же останется?

– Может быть, те, кто указывает нам, как лучше делать нашу работу?

– Эти точно сбегут первыми…

Дождь заполнил собой всё пространство. Таяли в пелене светофоры и сигнальные огни.

Сегодня Кирилл пришёл в гимназию, твердо решив, что произошедшее с девятым «Б» больше не повторится, – и день действительно проходил гладко. Слабые волны едва касались его разума, и он, слушая их мерный плеск, наслаждался своей работой. Когда же волны поднимались, чтобы с грохотом обрушиться на него, он врезался в них аргументами, юмором и примерами из личного опыта, отчего, словно волнорез, разрезал их беспокойную толщу и направлял течение в нужное русло. Но понять до конца, что этому способствовало – собственный настрой, случайный подбор учеников в классах, погода, магнитные бури или везение, – ему пока не удавалось.

Сегодня он вёл у параллельного девятого класса, который отличался от предыдущего разительно. И дело было не в успеваемости (естественно, она была гораздо выше), не в дисциплине, не в познавательном интересе, не в родительском контингенте, не в личном отношении их к учителю и самому предмету (хотя Озеров чувствовал, что его уроки они любили) и даже не в букве «А», которая, как известно, «первее», чем у «Б» класса. Всё перечисленное являлось лишь следствием.

Причиной тому была дружба учеников между собой, их единение. Если они слушали, то все вместе, если не слушали – тоже вместе. (Девятый «Б» если и объединялся, то только в последнем.) Нельзя было сказать, что ученики девятого «А» свою дружбу проверили огнём и водой, но это уже была платформа человеческих, близких отношений. Озеров понимал, что это не его заслуга, а счастливая случайность, может быть, временная – результат труда родителей, удачное сочетание характеров людей, собравшихся в одном месте, влияние учителей, которые сумели научить самому главному – умению слушать.