Мамонты - Александр Рекемчук

Так на страницах книг, на экранах кинозалов и на домашних экранах появился легендарный советский разведчик Максим Максимович Исаев, он же — Владимиров, он же — Штирлиц.

Ему еще предстояла опасная и трудная работа во многих горячих точках земного шара: в Харбине и Шанхае, в Париже и Кракове, в Испании и Португалии, в далекой Австралии и еще более далекой Южной Америке…

Но свою главную работу — в личине штандартенфюрера СС Макса фон Штирлица — он выполнил в гадючнике Третьего Рейха, в самом логове германского фашизма, в кабинетах и бункерах высшего гитлеровского руководства.

Он снискал непреходящую славу у миллионов зрителей фильма «Семнадцать мгновений весны».

Штирлиц стал поистине народным героем — как Чапаев, как Василий Теркин, как Гагарин.

Известно, что престарелый генсек Леонид Брежнев на полном серьезе предлагал присвоить товарищу Штирлицу (Исаеву) звание Героя Советского Союза. Еле втемяшили старцу, что такого реального человека нету, а есть лишь экранный и книжный герой-

Изрядная доля почестей и, конечно, денег перепала автору, Юлиану Семенову.

Создатель Штирлица преображался на глазах. Еще совсем недавно застенчивый и добрый малый, он быстро входил в роль человека всемогущего, из той плеяды деятелей искусства, о которых говорили: «Он туда двери ногой открывает!» — и, по обстоятельствам, добавлялось — куда.

Мои отношения с Юлианом Семеновым в тот период оставались добрыми, хотя он перессорился со многими из бывших друзей. Мы продолжали встречаться — то в Союзе писателей, то в Доме литераторов, то в редакции журнала «Новый мир», где-то еще, бывало, что и за рюмкой.

Однако теперь мне казалось, что в его улыбке, прячущейся в космах бороды и усов, в его карих глазах — всегда смеющихся и плутоватых, — сквозит насмешка иного рода: что он знает нечто, чего я покуда не знаю, а ведь это нечто имеет прямое отношение ко мне; что он предполагает во мне, как нынче говорят, лоха, который мог бы тоже кое-что добыть, кое-чего нарыть в архивных закромах секретных служб, но вот — стесняется товарищ, чистоплюйствует, боится ручки замарать; а может быть, боится и чего-то другого? ну, что ж, найдутся мастера с более цепкой хваткой…

Но меня взаправду совершенно не интересовал тогда — да и теперь не интересует, — прибыльный жанр шпионского романа. Я и сейчас, кому как ни покажется, пишу совсем иное.

Я ни о чем не спрашивал Юлиана Семенова. А он был не из тех, кто выкладывается без спроса.

Теперь-то я, может, и спросил бы.

Но его уже нет на свете.

Я так и не нашел в романе «Семнадцать мгновений весны» берлинского ресторанчика с вывеской «Am Zoo».

Штандартенфюрер СС Макс фон Штирлиц посещал многие злачные заведения Берлина, работавшие дни и ночи напролет даже в войну.

Он охотно сиживал в кабаке «Цигойнакеллер», то есть в «Цыганском подвале», где истинным арийцам появляться было срамно, за что эсэсовские начальство не раз делало ему втык; он был своим человеком и в ресторане «Мехико», который, наоборот, приспособили для своих утех люди из Гестапо; он не гнушался появляться и в ресторанчике «Грубый Готлиб», хозяин которого встречал своих клиентов отборными ругательствами, и в том был особый шик; он потягивал из рюмки свой любимый коньяк в подвальчике «Вайнштюбе»; поедал айсбайн, жирную свинину с капустой, в маленьком ресторане Пауля у развилки дорог, в тихом лесу…

Выписывая из книги эти адреса, я воздал должное аппетиту и вкусу автора.

Между прочим, я тоже люблю мужицкий айсбайн.

Но ресторанчика «Am Zoo» в романе не было.

Лишь в динамичном эпизоде, где контуженный солдат вермахта Гельмут вместе с радисткой Кэт и ее новорожденной дочкой пытаются уйти от гестаповской погони, мелькают его размышления: «Нам доехать до Зоо, и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами. Здесь легко затеряться…»

К тому же, я вдруг вспомнил, что в фильме «Семнадцать мгновений весны» над входом в ресторан, где любил посиживать Штирлиц, была вовсе не вывеска «Am Zoo», a «Elefant», да-да, «Элефант», то есть слон… ведь слон — украшение любого зоопарка… а в харьковском зоопарке однажды откопали останки мамонта…

Естественная цепочка ассоциаций.

Но именно этот ряд совпадений заставил меня позорче вглядеться в текст романа и в строки архивного документа, который был передо мною — карандашная запись в блокноте.

«…Если письмо с тайнописью, „Киреев“ подписывает его именем „Анри“, если без тайнописи — „Стась“».

А Штирлиц подписывал свои донесения в Центр условным именем «Юстас»: «…Иного пути й настоящее время я не вижу. В случае одобрения прошу передать „добро“ по каналу Эрвина. Юстас»; «Алекс — Юстасу: …необходимо выяснить… кто из высших руководителей рейха ищет контактов с Западом…»; телеграмма — в руках у Сталина.

Случайность?

В романе «Семнадцать мгновений весны» автор неоднократно акцентирует увлечение Штирлица рисунком и живописью: «Он долго пробовал писать, но потом понял, что ему всё время мешает понять суть предмета желание соблюсти абсолютную похожесть. „Для меня бык — это бык, а для Пикассо — предмет, необходимый для самовыражения…“» В годы разлуки с женою, Штирлиц пытается воскресить ее облик на холсте: «Он хотел сказать ей, как часто он пробовал писать ее лицо и в карандаше, и акварелью. Однажды он пробовал писать ее маслом, но после первого же дня холст изорвал…»

В следующих главах мы увидим Рекемчука у мольберта, с палитрой и кистью. Он пишет мой портрет. Он работает в киевском Музее западного и восточного искусства. Его тоже очень занимает проблема взаимоотношений классики и авангарда…

Совпадение?

Я ошалело листаю страницы книги, которую читал и раньше. Но лишь теперь, после поездки в Киев, после всего, что мне открылось в архивных документах, я будто бы прочитываю ее впервые, дивясь череде совпадений…

Может быть, я не первый читатель, не первый писатель, которому дали возможность ознакомиться с содержимым серо-зеленой папки? А?

Но тотчас я одергиваю себя. Роняю на стол перо. Отодвигаю рывком и книгу, и блокнот.

Роман о Штирлице, фильм о нем — будь у него хоть дюжина реальных прототипов — существуют постольку, поскольку этот разведчик участвовал в войне. Он был в Берлине, когда война началась, и был в Берлине, когда война шла к концу.

Рихарда Зорге убили, но он успел передать в Кремль донесение, где была названа роковая дата: двадцать первое июня сорок первого года. На день не сошлось.

А моего отца расстреляли в тридцать седьмом, за четыре года до этого.

Ехал троллейбусом, «пятнашкой», из Литературного института домой.

На Пречистенке вошла дама, уже в летах, села на скамеечку у двери — знать, близок путь.

Я не стал разглядывать ее с головы до ног, зная безмолвный стариковский уговор: не обращать внимания на некоторую нашу вольность в одежде, на тот разнобой, что, вроде бы, придает человеку вид спортивный, легкий, а на самом деле прикрывает нужду — не во что одеться, всё уже старенькое, как и мы сами, побывало и в химчистках, и в стирке. Сумка на плече, тоже будто спортивная, однако функции у нее хозяйственные: сложить продукты, закупленные в магазине. Одним словом — кошелка.

Но это так — лишь беглый взгляд, чтоб не смутить человека непрошенным вниманием.

Мы уже привыкли не пялиться, не узнавать друг дружку, а уж если узнал — то не поднимать по этому поводу суеты и шума.

Поскольку среди пассажиров этих центровых троллейбусов очень часто оказывались лица, которые еще совсем недавно были известны всем: узнаваемые, почитаемые, обожаемые лица.

Актеры академических театров, звезды киноэкрана, дивы оперетты, всемирно известные балерины, музыканты, художники…

Да и писательская братия в этих дневных троллейбусах попадалась нередко. Тут причины невнимания либо демонстративного отчуждения были иные: застарелые обиды, склоки; зависть, пережившая успех; памятливая ненависть политического свойства.

Но сегодня, в этот час — слава богу, — никаких писателей, кроме меня, в «пятнашке» не было, а меня кто теперь знает, кто читает?..

Я глядел в окошко и, мысленно, строил обобщения.

Да, мы и раньше не брезговали трамваем, автобусом, охотно ездили на метро — даже те, у кого были собственные «Волги», «Жигули», — лень ковыряться в гараже, ругаться с постовыми гаишниками, торчать в пробках, хотя какие же это были пробки, так, недоразумения…

Мы охотно пользовались общественным транспортом, поскольку это ничуть не унижало нас. Нам даже нравилось — быть как все! В том не было тогда классового признака, знака бедности.

А теперь, ежась от сквозняка из двери, мы сидим себе у окошек и смотрим, как мчатся по Пречистенке — обгоняя друг друга, нагло подрезая троллейбус, — «Мерседесы» и «Лексусы», за рулями которых восседают недавние фарцовщики, воры, бандюки, вдруг заделавшиеся хозяевами жизни, хозяевами страны.