Мамонты - Александр Рекемчук

Но это — об Авердяне.

Я же пишу о Христофоре Чинарове.

Мне известна другая версия его смерти, другая легенда.

В дом Чинарова ворвалась банда пьяных громил. К сожалению, среди них оказалось и несколько вооруженных солдат из только что вошедших в город армейских частей. Они ринулись в винный погреб.

Хозяин, взбешенный этим вторжением, попытался остановить непрошенных гостей, встал у них на пути, раскинув руки.

Его проткнули штыком прямо у винной бочки…

Бабушку Феодосию сослали в Сибирь, и там ее след потерялся, ведь через год началась большая война.

Лидию, свою тетку, Тамара разыскала через Красный Крест лишь в 1965 году и забрала в Лондон, под свое крылышко.

Благодаря Лидии, мы и знаем кое-что о событиях того лета тридцать второго года.

Лил дождь.

Меня нельзя заподозрить в том, что я это просто сочинил — для настроения, для фона, — будто бы в тот день и в ту ночь в Аккермане лили проливные дожди.

Я утверждаю это, опираясь на публикацию в американском журнале «Dance Chronicle» воспоминаний Тамары Финн «Мои годы в танце».

И хотя ее самой тогда не было в Аккермане (как помним, она уехала на гастроли в Сергеевку), Тамара тоже настаивает на этом, ссылаясь на свидетельство своей тетки Лидии, которая рассказала ей об этом в Лондоне, тридцать лет спустя: Лидия уверяла ее, что в тот день и в ту ночь на Аккерман обрушился ливень.

Мы должны принять этот дождь, как данность, как символический аккорд стихий, как необходимое природное сопровождение события, о котором пойдет речь.

Ведь не случайно Тамара назвала главу своих мемуаров, посвященную тем дням и тем ночам, с подчеркнутой значительностью: «Летняя драма».

И, пересказывая эту историю, я сам дивлюсь тому, какой поистине шекспировской страстью было напоено всё вокруг в тот день и час.

Итак, лил проливной дождь.

Струи дождя били снаружи в оконное стекло так сильно, что Лидия и ее брат Евграф, сидевшие за обеденным столом, не сразу различили посторонний скребущий звук, доносящийся от того же окна. Умолкли, полагая, что почудилось. Но звук повторился…

Увидели ладонь, прижатую к раме. Пальцы вновь заскребли по стеклу.

Они сидели, застыв, боясь шевельнуться, скованные страхом.

Рассказывая об этом племяннице спустя десятилетия, Лидия подчеркивала, что в тот день Евграф, обычно гуляющий под хмельком с утра до вечера, был трезв.

Окно чинаровского дома располагалось высоко над землей, до него было трудно дотянуться, но вскоре рядом с первой рукой появилась и другая: она тоже скребла по стеклу, стучала, подавала отчаянные знаки…

Взяв со стола парафиновую лампу, Егор вышел на улицу.

Под окном столовой он увидел человека в брезентовом рыбацком плаще с надвинутым на голову капюшоном, прильнувшего к стене, согбенного, промокшего насквозь.

Заслышав хлюпанье подошв, человек нашел в себе силы привстать, распрямиться…

Евграф поднес лампу к лицу незнакомца и чуть не выронил ее от неожиданности.

Он узнал его тотчас, хотя и не видел почти десять лет.

Это был Евсевий Рекемчук, бывший муж его сестры Анны. Исчезнувший, сгинувший бесследно, почти забытый всеми…

Расспрашивать о чем-либо под дождем вымокшего, обессилевшего человека было бы не по-божески. Оглядевшись по сторонам, Евграф повел его в дом.

Он сильно изменился с тех пор, как его здесь видели в последний раз. Исхудал, померк лицом, лоб оголился, волосы на темени поредели.

Прежде всего его накормили, напоили горячим вином, дали обсохнуть у огня печи.

Вопросов не задавали. Он сам рассказал то, что считал нужным.

Через Днестр переправился на рыбацком челне, хорошо заплатив рыбакам. Река патрулировалась катерами — и советскими, и румынскими. На берегу, под дождем, тоже таились засады. Пришлось покинуть лодку вдали от берега, на мелководье, плыть к зарослям камыша, продираться сквозь очерет, болотные травы, топи…

Он сказал: в его распоряжении — двадцать часов. Договорился с рыбаками, что те заберут его следующей ночью — будут ждать там же, в камышах, у берега.

А где Анна, Тамара?..

На тот случай, если их не застанет, написал письма: достал из-за пазухи несколько промокших насквозь конвертов с расплывшимися чернилами, положил их ближе к огню, чтоб просохли.

Вот когда сгодилось, что Евграф был совершенно трезв.

Молча, он взнуздал лошадь, вскинулся в седло, дал с места ходкий галоп.

До Сергеевки отсюда было двадцать с лишним верст. По такой-то слякоти.

Вот то немногое, что Тамара видела в Сергеевке своими глазами.

«…Я смутно помню, что однажды поздним вечером дядя Евграф прискакал верхом на дачу, к берегу моря. Он был очень возбужден, взмыленная лошадь едва перебирала копытами. Евграф спрыгнул с седла, подбежал к маме. Они разговаривали шепотом. Потом запрягли дедушкиных лошадей в легкую повозку. Всё это заняло лишь несколько минут, они уехали».

Оставленный в доме наедине с Лидией, Рекемчук нашел в ней впечатлительную слушательницу.

Лишь благодаря ее пересказу, сделанному через много лет в Лондоне, можно сложить по крохам очень важные детали того, что он говорил, о чем думал, что предвидел в тот день проливных дождей, летом тридцать второго.

В записи этой исповеди, сделанной Тамарой со слов Лидии, мое внимание привлекла фраза: «К тому времени он стал писателем и жил на Украине».

Можно предположить, что слово «писатель» использовано здесь в том расширительном значении, в каком оно обычно употребляется на Западе, где к этой профессии причисляется любой владеющий пером человек: и журналист, публикующий статьи в газетах (а он попрежнему печатал свои корреспонденции в «Известиях», как правило — под псевдонимом); и сценарист, увлекшийся новым массовом искусством (а он, как мы знаем, писал сценарии для Одесской кинофабрики, позже — и для Киевской студии).

В числе его близких знакомых и друзей были, насколько я знаю, и писатели: молодой Ираклий Андронников, кинодраматург Евгений Габрилович, знаменитый украинский поэт Мыкола Бажан.

Но рассказ, сохраненный памятью Лидии Чинаровой, значительно расширяет круг литературных интересов отца.

Он упомянул о том, что Сталин цазвал советских писателей «инженерами человеческих душ». Говорил о всё возрастающей роли литературы в просвещении народных масс, о широкой и благотворной кампании по борьбе с безграмотностью. Он полагал, что повышение культуры, рост сознания людей, информированность населения печатным словом, сами по себе, вырвут Россию из нынешней изоляции, приобщат ее граждан к ценностям цивилизованного мира…

Вместе с тем, по словам Лидии, он не приукрашивал положения дел в большевистской стране.

Говорил о подозрительности и суровости Сталина в его отношении к интеллигенции. О том, что свобода творчества ограничена. И о том, что художники, писатели пытаются бороться с жестокостью режима. Не всем удается выстоять в этой борьбе, иных постигает отчаяние…

Именно в этом контексте он рассказал Лидии о самоубийстве Владимира Маяковского, потрясшем страну два года назад.

Для меня это свидетельство исключительно важно, потому что в моей памяти имя Маяковского никак не было связано с речами отца — он никогда не говорил мне об этом поэте, полагая, наверное, что я слишком мал для его стихов, даже тех, что предназначались детям; добавлю при этом, что моя мама терпеть не могла Маяковского — значит, он был вынужден считаться и с этим; и, тем более, я не помню, чтобы в нашем доме — во всяком случае, при мне — говорилось о пуле, пущенной Маяковским себе в сердце. Меня оберегали от подобных разговоров, ведь я и без того был впечатлительным ребенком.

Но гораздо позже, когда отца не стало — когда и его нашла пуля, — поэзия Маяковского, его смерть стали для меня неким общим знаменателем той трагической судьбы, что досталась не только отцу, но уже подстерегала и мою мать, и меня самого.

Я еще вернусь к этой теме.

Когда Евграф примчал Анну в Аккерман, они — мой отец и его первая жена — бросились друг к другу в объятия, заливаясь слезами.

Они уже и не чаяли, что когда-нибудь встретятся вновь.

Лидия и Евграф на несколько часов оставили их в чинаровском доме наедине.

Рассказывая мне об этой встрече (устно, в дополнение к написанному), Тамара подчеркивала, что не знает, провели ли они эту единственную ночь вместе в постели.

Вероятно, она считала, что именно эта подробность могла бы более всего задеть мои сыновние чувства.

Между тем, меня озадачивает совсем иное.

Тамара утверждает, что в ту ночь решались вопросы будущего. Отец опять звал Анну вместе с дочерью ехать с ним в Советский Союз. Причем не тайком — не так, как он сам добирался сюда, на рыбацком челне, под дулами пограничных застав, — а вполне легально, испросив на то разрешение властей. По ее словам, опять были пущены в ход такие сильные аргументы, как расцвет в СССР классического балета и бесплатное обучение талантливых девочек и мальчиков в балетных школах.