Любить и мечтать - Вера Кузьминична Васильева

взяла в свои руки, и все сделала так, что ни одна живая душа не распространила информацию до утра 9-го, пока драматическую новость не сообщил театр.

Помните, когда мы ехали с панихиды Олега Вавилова, Вам было неуютно от того, что прощание происходило в зрительском фойе. Вы даже как-то мягко осудили, что не на сцене. В тот момент я поняла, что когда нам придется прощаться с Вами, такой вариант даже не будет рассматриваться, и если теперь подобное станет традицией, то мы непременно найдем другое место для прощания. В ту ночь с 8 на 9 августа, пока мы ждали обязательные в таком случае службы: скорую, которая констатировала факт смерти, полицию, которая это подтвердила, тех, кто навсегда увез Вас из дома, я дала Вам слово, что все будет обязательно достойно Вас, достойно той чистой, светлой, честной и в целом счастливой жизни… Когда мы с Вами невзначай касались темы кладбищ и прощаний, Вы всегда, закрывая этот разговор, говорили: «Как решит театр, пусть так и будет, не думай об этом». Но Вы тогда не знали, что театр станет другим, не думали, что те, кто принародно всегда восхищался Вами, не пошевелится, а те, кто никогда не говорил Вам при жизни красноречивых слов, поможет нам в главном — в месте на кладбище, именно на том, которое Вы заслужили своими званиями и регалиями и на которое Вы принципиально никогда не ходили, потому что Ваш любимый человек был для Вас всегда жив. Я не могла не приложить все возможные и невозможные усилия, чтобы наконец вы оказались рядом… И сейчас вас разделяют какие-то 100 метров… У Вас был очень красивый белый гроб, будто невесомо хрустальный, и Вы в нем были такая красивая, почти как в жизни, я одела Вас в то платье, в котором Вы последний раз вышли на свою родную сцену, Вы всегда надевали это платье на 9 Мая, оно Вам очень шло, было и строгое, и праздничное, и в меру закрытое и в меру кокетливое. К платьям Вы всегда относились с придирчивым интересом, всегда с любопытством ждали каждое новое — их я всегда привозила Вам из всех моих командировок. Вас не надо было уговаривать померить, Вы сразу надевали обновку, туфли на каблуках, подбирали украшение, и все Вам шло, и все Вам нравилось, я не помню случая, когда бы Вы искренне не порадовались новой вещи. А как легко, на глаз, было Вам все покупать, Вы же до последних дней сохранили фигуру двадцатилетней девушки…

Как же счастливо мы с Вами жили… и вот теперь Вас нет… и я везу Вас в театр — в последний раз за 32 года. Я везу Вас из морга ЦКБ по Кутузовскому проспекту, потом мимо МИДа, на который смотрят наши окна, и подсвеченная верхушка которого была в Вашей комнате, словно ночник, я стараюсь не плакать, потому что Вы никогда не плакали в жизни — только на сцене, но у меня не получается, потому что, как бы я последний год ни понимала, что день этот ужасный когда-то придет, все равно я к нему не была готова, у меня теперь нет половины сердца, вместо этой половины — пустота, и очень болит.

В первый и последний раз Вас вносят в театр — на черную сцену — в белом гробу, а вокруг все больше и больше венков и корзин, и почему-то все Вам шлют белые розы, наверное, для всех Вы были символом чистоты, красоты, честности, благородства… Идут люди, много людей, разных людей: Ваших зрителей, Ваших поклонников, наших друзей, кто-то подходит сам, кого-то я из очереди подвожу к Вам поближе. Люди идут и идут, набирается зал, Ваш любимый Юрочка Васильев ведет панихиду… я сказала то, о чем Вы бы сказали сами, если бы могли, я забыла сказать от себя, почему мы не выложили Ваши многочисленные ордена, ведь Вы жили не ими, Вы жили зрительской любовью, которая была Вам дороже любых наград и званий… Ваши последние аплодисменты — долгие, прощальные, невозможные…

Мы с Вами в последний раз выходим из театра. В катафальном автобусе только самые близкие, мы молчим, и только дети — Света с Пашей — задают вопросы, на которые кто-то тихо отвечает. Мы едем в Храм Христа Спасителя на отпевание — спасибо Наташе Игнатенко, которая взяла на себя труд договориться об отпевании в Верхнем Храме, где отпевают только с благословения Патриарха. Мы приезжаем к Храму, и начинается дождь. Храм заполняется людьми, идет таинство отпевания, и каждый думает о своем, это видно по лицам, у каждого своя грусть, своя боль, а я понимаю, что Вы никогда даже не думали о том, чтобы оказаться здесь и слушать про себя «Вечная память…» Я не понимаю, хорошо ли Вам, но вокруг так красиво, светло, такие чистые голоса, такой благородный отец Михаил, что мне как будто становится немножко легче, как будто душа Ваша прикасается к моей щеке, как при жизни ласковой рукой Вы любили прикасаться, и вытирает слезы… Отец Михаил дает мне молитву и землю — самое трудное у меня еще впереди. В ливень мы выходим из Храма, в Вашу честь звучит колокольный звон — Вы так любили колокола! — расходимся по автобусам, вода заливает стекла, ничего не видно, нас ждет последний путь — Новодевичье.

На кладбище люди, много людей, они пришли с Вами проститься, идет дождь, и близких я прошу подождать, и почти бесконечной чередой идут Вам отдать последний поклон знакомые и незнакомые мне люди разного возраста, разного статуса, разного достатка, они идут и идут, кто-то просто касается гроба, кто-то целует икону, кто-то дотягивается до венчика, я не могу прекратить эту очередь, ведь каждому из них Вы бы улыбнулись, каждому дали автограф, с каждым бы сфотографировались, это Ваш зритель — это ради него Вы не спали ночами, вырисовывая судьбы своих героинь, это ради него Вы всегда были причесаны и накрашены, это ради него Вы выходили на сцену, чего бы Вам это ни стоило… Потом простились с Вами близкие, потом самые близкие… Я наклонилась к Вам низко-низко, последний раз целуя Ваше холодное лицо, на котором я знаю и люблю каждую морщинку, глаза, губы, с которых стиралась от моих поцелуев Ваша любимая яркая помада, я прощалась навсегда с нашей общей тридцатилетней жизнью, с нашим общим мало кому понятным счастьем… Я накрыла Вас покрывалом и предала земле. Гроб закрыли.