Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

2. Осетрина заливная.

3. Миндальные узелки (марципаны печеные).

Слово «купчиха» ассоциируется с пышнотелой кустодиевской дамой, сидящей за самоваром с блюдцем чая в руке. Но чай, вывозимый из Китая, стал популярен в купеческих семьях только в середине XIX века, до этого он был слишком дорог, и в качестве повседневного питья купцы предпочитали квас. Чай подавали только на праздники.

Полилов пишет: «В субботу вечером приезжали ночевать к деду с Адмиралтейской стороны старшая дочь с мужем и детьми, собиралась молодежь, играла в „петушки“ (карточная игра типа подкидного дурака, где проигравший должен был кукарекать петухом. — Е. П.) до ужина, пораньше ложились спать, чтобы с первым ударом колокола, рано утром, идти всей гурьбою к утрени в собор князя Владимира. Дед пел на клиросе, у него был высокий, сильный тенор, подростки-сыновья тоже следовали его примеру и пели с ним вместе. После ранней обедни вся семья пила чай, кофе почему-то считался излишней роскошью, старшие ложились до обеда отдохнуть или занимались в саду, а молодежь, если это было летом, забиралась в сад, а зимою, прижавшись где-нибудь в уголку, мирно разговаривала».

Младенчество и детство

Уход за младенцами был также традиционным. Вероятно, купчихи (особенно бедные) чаще кормили грудью, чем дворянки. Во всяком случае, Н. А. Лейкин пишет, что мать кормила его грудью, никак особенно не выделяя этот факт. Как и в дворянских семьях, младенцев часто кутали, держали в тепле. Лейкин пишет: «Меня холили, нежили, держали под мехом в тонком белье, батистовых чепчиках, гарусных шапочках и шерстяных башмаках… Ребенком одет я был, по словам матери, всегда, как куколка. Родившись хилым, я очень скоро стал говорить, но долго не мог приучиться ходить и даже стоять на ногах. Чтобы придать ногам моим скорее больше крепости, меня ставили в четверике и засыпали овсом или горохом. В овсе или горохе я приучался стоять. От груди я был отнят очень рано, так как у матери пропало молоко, и меня пересадили на манную кашу, протирая мне десна обручальным кольцом, дабы скорее выходили у меня зубы, и для той же цели давали кусать солодковый корень. Молочной кашей я питался лет до трех, на горе моих родителей, отказываясь от другой пищи, так что к супам и мясу меня пришлось приучать силой, хотя зубы у меня вышли в свое время, и говорить я начал рано».

Так же, как и в дворянских семьях, для присмотра за детьми брали няньку, часто крепостную, отпущенную барином в оброк.

А вот как описывает Лейкин игрушки свои и своих сестер: «Игрушек на елку нам дарили много, так как тут были дары отца и матери, двух дядей, матери крестной, но игрушки эти были дешевые куклы с головами из черного хлеба, выкрашенными краской, а то из тряпок с нарисованными физиономиями и с пришитой куделью вместо волос, но мать и мать крестная, как портнихи, одевали этих кукол по-своему, в более роскошные наряды и шили им костюмы. Затем неизбежными игрушками были барабан, бубен, дудка, труба из жести (это были игрушки для мальчиков. — Е. П.). Гостинцы, украшавшие елку, были самые дешевые. Их покупали в пряничном курене братьев Лапиных в Чернышевом переулке. Конфекты, завернутые в бумажках с картинками, были из смеси сахара с картофельной мукой и до того сухи, что их трудно было раскусить. Картинки изображали нечто вроде следующего: кавалер в желтых брюках и синем фраке и дама в красном платье и зеленой шали танцуют галоп и внизу подпись „Юлий и Амалия“, пастушка в коротком платье и барашек, похожий больше на собаку, и подпись „Пастораль“. Картинки эти раскрашивались от руки и очень плохо. Пряники были несколько лучше конфект. Они были из ржаной и белой муки и изображали гусаров, барынь, уперших руки в бока, рыб, лошадок, петухов. Ржаные были покрыты сахарной глазурью и расписаны, белые — тисненые и отдавали мятой или розовым маслом. Золоченые грецкие орехи, украшавшие елку, всегда были сгнившие, и я помню, что торговцы, продававшие их, в оправдание свое всегда говорили: „Помилуйте, да ведь свежих и не вызолотишь, позолота не пристанет“.

Припоминая теперь дни своего детства, я должен сказать, что ни у нас, ни у наших родных никогда ничего изящного не было. Все было самое примитивное, грубое, простое. Двоюродным братьям моим, Крупенкиным, отец которых имел ножовую лавку в Гостином дворе, какой-то приезжий иностранный агент торгового дома за хорошую выписку их отцом товара привез из-за границы и подарил две игрушки: маленького зайчика с пружиной, бегавшего по полу, и музыкальный ящичек, наигрывающий две пьесы. Эти две игрушки так ценились и казались настолько редкими, что, как только у Крупенкиных бывали гости, сейчас же вынимались эти игрушки и показывались гостям. Зайчик заводился и бегал по полу, музыкальный ящичек пиликал пьески, а гости смотрели, слушали и умилялись. А по нынешнему игрушки были самые простые и заурядные».

Телесные наказания были в порядке вещей, так же как в дворянских семьях. Лейкин вспоминает: «Наказывала нас, детей, мать довольно часто, хотя и любила нас. В спальне ее, за туалетным зеркалом, всегда торчала розга, розга всегда ходила по нас, когда мы упрямились, дерзничали, портили какие-либо вещи. При приготовлении к экзекуции я прятался под кровать или под диван, но меня оттуда вытаскивали и стегали. После экзекуции я опять прятался под кровать и лежал там. Мать была горяча, но отходчива. Когда гнев ее стихал, она выманивала меня из-под кровати уже гостинцами.

Отец был мягче матери, и когда мать наказывала, отнимал меня от нее, но и он раза два отхлестал меня подтяжками. Секли обыкновенно, повалив на четвереньки и ущемив голову между колен. Тогда это было в обычае и составляло непременную суть воспитания детей. Семейные дамы, приходя друг к другу в гости и перецеловав всех детей, хвалили их за ум и тотчас же спрашивали, часто ли их наказывают и чем именно. Хозяйки удовлетворяли любопытство и в свою очередь задавали вопрос о наказаниях. В большом ходу были ременные плетки, продававшиеся в игрушечных и щепяных магазинах, и эти плетки даже дарили детям на елку. Так, мой дядя, теткин муж А., смотритель Биржевого гостиного двора на Васильевском острове, человек многосемейный, имевший детей от двух жен, устраивая на Рождестве елку для своих детей и для нас, племянников, каждому ребенку дарил по плетке. Розга и плетка ходили и по девочкам. У моего дяди и отца крестного, Ивана Ивановича Лейкина, женатого на рижской уроженке, староверке беспоповского толка, были только дочери, но в их семье и по девочкам ходили розга и плетка. Мать моя тоже не делала исключения для моих маленьких сестер. Плетка имела гражданственность, была какой-то непременной принадлежностью воспитания и учения. Когда меня дома посадили за азбуку, о чем будет речь впереди, прежде всего положили на стол плетку. Делалось это добродушно, без злобы, но делалось. Была даже поговорка о плетке при учении: „Аз, буки — бери указку в руки, фита, ижица — плетка ближится“».