Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Позже Ольга вышла замуж за дворянина польского происхождения Александра Степановича Лозино-Лозинского, служившего большую часть жизни в военном министерстве и прошедшего по служебной лестнице путь до действительного тайного советника (то есть почти до самой высокой ступени в чиновничьей иерархии). У Лозинского сразу сложились весьма неприязненные отношения с тещей. Она обвиняла его в скупости и мелочности, он ее — в излишней расточительности. Как бы то ни было, но большое состояние семьи в конце концов растаяло.

Возможны были «мезальянсы в другом направлении». Так, отец писателя и журналиста Николая Александровича Лейкина женился на мещанке, модистке, бывшей крепостной. Конечно, ему пришлось преодолевать сопротивление отца, но все устоялось. Интересно, что Любовь Ивановна Лейкина не перестала брать заказы и после свадьбы, поддерживая купеческую семью своим заработком.

Петербургские купчихи, в отличие от московских, сибирских или волжских, редко вдохновляли писателей. Хотя торговля и торговое сословие приносили значительный доход в казну Петербурга, но все же никто не осмелился назвать его купеческим городом. Несколько сатирических зарисовок — вот максимум того, чего удостаивались столичные купчихи. Например, в «Петербургских трущобах» Крестовского при описании Сенной площади читаем: «Служба кончалась; из церкви повалил народ. Вышла купчиха пожилая, толстая, сонная, с благочестиво-тупым и забито-апатическим выражением в лоснящемся от поту лице, и, как к знакомой, приветливо обратилась к Макриде:

— Здравствуй, Макридушка, здравствуй, голубушка! — заговорила она на полужалобный распев. — Приходи-тко завтра на блинки… родителев помянуть… Не побрезгуй… да вот — и блаженного упроси с собою.

Фомушка при появлении этой особы мгновенно преобразил выражение своей физиономии, сделав его необыкновенно глупым и бессознательно улыбающимся, что означало у него вступление в амплуа юродивого.

— Раба Степанида! — забормотал он, крестясь. — Ангели ликуют, на Москве колоколам трезвон… Ставь столы дубовые, пеки кулебяку с блинами: я те, раба Степанида, к небеси предвосхищу.

— Предвосхищи, Фомушка, предвосхищи, блаженненький! — слезно умилялась низколобая толстуха, уловив только звукопроизношение, но не поняв значения последней фразы юродивого, и сунула пятак в его лапу.

Ободренный Фомушка уже нараспев, скороговоркой доканчивал свою мысль:

— Предвосхищу, мать моя, предвосхищу, идеже вся святии упокояются; на венчиках красные, христосские яйца, в яйцах Фомушкина копеечка мотается — тук-тук-тук молоточком!

При фразе насчет упокоения и молоточка бессмысленный, овечий страх отразился на физиономии толстухи, Макрида, заметив это, толкнула в бок своего приятеля Фомушку и строго повела на него бровями.

— Не печалуйся, раба, не печалуйся! — снова забормотал блаженный. — Гряди домой с миром, хозяин твой пьян лежит, надо полагать, бить будет; а ты, раба Степанида, сто лет проживешь.

Раба Степанида успокоилась и вздохнула.

— Это точно то, это ты правильно, голубчик, божью волю предсказываешь, — заговорила она в минорном тоне, — пожалуй, и вправду бить станет, потому надо бить, верно, хмельной воротился да самовару не нашел… Ох-тих-тих! Житье-то наше!

— Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! — благочестиво пояснила ей Макрида. — А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, — это значит: душа его с Богом беседует.

— Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! — прерывает и дребезжащий козелок безногого.

Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии».

Реноме купеческого сословия решили восстановить сами молодые купцы. Так, Георгий Тихонович Полилов в повести «Диван» рассказывает историю любви молодой дочери купца к дворянину-офицеру. История достаточно банальна и заканчивается несчастливым браком молодой купчихи и богатого старого купца, но бытовые подробности, которые приводит Полилов, бесценны.

Взросление девочки

Дом

Впечатления, которые получала в первые годы жизни девочка из купеческой семьи, зачастую отличались от впечатлений дворянки. Начать с того, что их детство проходило в разных частях города. Купцы селились за рекой Фонтанкой, в Ямской и Нарвской части, на Песках, за Охтой, в центре Васильевского острова или на Петербургской стороне, поблизости от биржи, буянов (пристаней, где разгружали товары) и складов.

Вот как описывает местность, где стоял их дом, петербургский купец Г. Т. Полилов: «Петербургская сторона в начале прошлого столетия представляла собой малозаселенную местность, в особенности ближе к Малому проспекту. Громадные пустыри, зачастую даже не огороженные заборами, прерывались кое-где небольшими деревянными строениями, преимущественно особняками. Дома с жильцами существовали только на Большом, Кронверкском проспектах, да в местности около Сытного рынка… В Грязной улице Егор Тихонович (дед автора. — Е. П.) прожил недолго и скоро перебрался на Съезжинскую. В Грязной в то время жили преимущественно рабочие с буянов, для деда с его многочисленным семейством подобное соседство было неудобно…

В Съезжинской он занял весь верхний этаж: цены за помещения были тогда очень недороги. За свою квартиру дед платил триста рублей ассигнациями в год, причем пользовался всеми удобствами, только дрова нужно было покупать, воду из Невы возили водовозы за особую цену».

Чуть ниже он рассказывает, как дед вспоминал, что во время наводнения 1824 года: «Вода была нам выше колен, и когда я к дому нашему подошел, Танюша, дочь, и Тихон кричали мне в окно: „Не ходите, папаша, через двор, утонете“, а сами горько плакали, а я все-таки успел согнать двух наших коров на высокое место». Следовательно, при доме был небольшой скотный двор.

А вот описание местности, где жила семья Н. А. Лейкина: «До двенадцатилетнего моего возраста семья наша на дачу в летнее время не переселялась. В сороковых годах дача была достоянием людей со средствами, а в купеческом быту ею очень мало пользовались и люди состоятельные. Летнюю природу я впервые созерцал в маленьком садике на дворе барона Фредерикса, на Владимирской улице, где мы жили. В этот миниатюрный садик посылали нас гулять с нянькой Клавдией. Садик этот прилично содержался, и в нем росли только три сорта насаждений: сирень, желтая акация и бузина, которую мы называли волчьими ягодами и красные ягоды которой нам строго запрещалось есть. Помню, что с акации я собирал червей, то есть гусениц, и хранил их у себя в коробке в детской, давая им листочки. Также ходил я с нянькой гулять в ограду Владимирской церкви, где росли кое-какие убогие деревца и прилегал пруд соседнего двора, огороженный решеткой. В пруде плавали гуси. Предпринимали мы и более дальние прогулки в Владимирову рощу, которая находилась на Лиговке, близ строившейся тогда Николаевской железной дороги. Березовая роща эта занимала тогда все пространство, где теперь находится колония „Сан-Галли“ и каменные дома его, и простиралась вплоть до Кузнечного переулка. Ходили мы гулять и на огороды, которых было несколько на Кабинетской, Большой и Малой Московских (тогда Гребецких) и на Грязной (Николаевской) улицах. Огороды эти, обнесенные заборами, были промысловые; там у моей няньки, ярославки, были знакомые ярославские мужики-огородники, и нас там иногда одаривали репкой, морковкой, огурцами, горшком резеды или левкоя. На эти же огороды ходил я с матерью и за покупкой овощей, имея возможность с детства наблюдать, как растут капуста, огурцы, корнеплоды».