Время кобольда - Павел Сергеевич Иевлев

Нетта очень серьёзно и благодарно ей кивнула.

— Ты всё понимаешь, — сказала она, вставая. — Я сделаю чай.

— Сахар в шкафчике над столом, чай в жестяной банке со слонами, левую конфорку не зажигай, она сломана, ставь чайник на правую, — напутствовала её Анюта, и Нетта пошлепала босыми ногами в темноту коридора.

— А где Эдуард? — спросил я Настю.

— На кухне, болтает с Рыбаком. Присоединишься? — ответила вместо неё мать.

— Не знаю. А надо?

— Как хочешь.

— Как ты тут… — я хотел сказать «живёшь», но осёкся. Анюта, поняв моё затруднение, засмеялась. Тем самым хрустально-колокольчиковым смехом, от которого у меня всегда обмирало внутри.

— Живу, Антон. Оказалось, что смерти, и правда, нет, но от этого ничуть не легче.

Она отошла от окна, присела на тахту, и я смог разглядеть её. Выглядит ровесницей дочери — да они и есть ровесницы. Настя присела рядом, прислонилась к ней плечом. Похожи. Но не слишком. Анюта, пожалуй, красивее, подпортил я дочери генотип своим рылом.

— Надеюсь, Эдуард привёл тебя сюда не для того, чтобы просить руки и сердца у матери?

— Папа! Мы просто друзья!

Мы с Анютой рассмеялись синхронно, Настя было надулась, но потом засмеялась тоже. На целую секунду мне стало невообразимо хорошо, и за эту секунду я готов простить Эдуарду многое. Но не всё.

— Нет, Антон, — сказала Анюта, посерьёзнев, — он пришёл к Рыбаку. Настя только открыла ему дверь. Ведь это и её дверь, помнишь?

Я помнил.

***

Взгляд снизу пронзительно-синих, с тёмным ободком глаз, и вопрос, поставивший меня в тупик.

— Папа? Это ты?

Оказалось — я. И глаза у нашей дочери всё такие же синие.

— Зачем ему Рыбак?

— Спроси сам, если интересно, — отмахнулась Анюта.

— И как теперь у нас всё будет?

— У нас? — улыбнулась она. — У нас не будет ничего. Не вздумай вцепиться в меня снова! Дочь, вон, люби. Она прекрасная.

— Они хотели её забрать! — наябедничал я, кивая в сторону кухни.

— Это не Рыбак, а те, кто хотел сделать из неё новую нейку.

— Да что такое «нейка»?

— «Заложное дитя». Якорь Хозяина Места. Тот, кто держит его в этом мире.

— Я опять ничего не понял…

— Помнишь легенду про князя-рыбака? Так вот, на самом деле ему отрубила пальцы не жена, а дочь. Её обманули, ей манипулировали, её убедили, что так будет лучше для всех. Ей было шестнадцать, она очень любила отца, искренне считала, что отказ от битвы спасёт и его, и город. Город пал, все были убиты, искалеченный отец не смог её защитить, она погибла, упав с обрушившейся башни на обломки частокола. Горечь предательства, отчаяние и одиночество замкнули судьбу в кольцо. Князь стал Рыбаком, дочь — его нейкой. С тех пор его дочь рождается, живёт и умирает в Стрежеве, он любит её и страдает. Сила этого страдания делает город тем, что он есть.

— Это ведь ты, да? — осенило меня.

— Я этого не знала. Я никогда не знаю. Но он хотел увидеть внучку.

***

— Ну, здравствуй, зятёк!

Рыбак держит чашку с чаем тремя оставшимися на правой руке пальцами и выглядит очень обычно. Мужчина под шестьдесят, седой, с обветренным загорелым лицом, в потёртых грязноватых джинсах. На закатанном рукаве фланелевой клетчатой рубашки присохла чешуя. На ногах носки, левый продран на пальце. Заметив мой взгляд, Рыбак хмыкнул и убрал ноги под стол.

— Плесни своему творцу чайку, милое дитя, что за разговор без чая?

— Я селф-мейд-вуман! — фыркнула недовольно Нетта, но подала мне старую чашку с цветочным орнаментом.

Чай чёрный, без сахара, крепкий, горький, с ароматом детства. Такой пил отец. Я тогда предпочитал сладкий с молоком, но некоторые вещи надо любить именно за горечь.

— Спасибо за внучку, зятёк. Этого знаешь? — ткнул пальцем в Эдуарда.

Тот сидит на табуреточке чуть в стороне, грызёт печенье, его кружка стоит на подоконнике. Вид имеет смиренный, но, кажется, недовольный.

— Знакомы.

— Не нравится он тебе?

— Да не особо.

— Отцам никогда ухажёры не нравятся. Я от тебя тоже не в восторге. Не решай в сердцах.

— Ладно, — не стал спорить я. Послать женишка на хрен я и потом смогу.

— Ты это оставь, — повернулся он к Эдуарду. — Не выйдет из тебя Хозяина.

— Да почему?

— Твой мир на стене нарисован. Страдания там потешные, а боль значком обозначена. Картиночкой с грустным котиком, — рыбак ткнул мизинцем в эдуардов наноскин на руке.

Котик был невесёлый.

— А я хочу, чтобы не было страданий! Кто придумал, что надо непременно страдать? Вы плодите тоску, а я хочу дарить радость! Кто сказал, что побеждать смерть надо непременно болью?

— «Кто сказал…», «кто придумал»… Мир так устроен, малец. Сила обретается через боль. Жизнь — через страдания. У любой бабы рожавшей спроси.

— Сейчас им эпидуралку делают, — буркнул Эдуард.

— Да у вас вся жизнь под наркозом, — отмахнулся Рыбак. — То-то вы просрали всё.

— Вы, можно подумать, не просрали! Пришло время Кобольда!

— Молодой ишшо, — вздохнул Рыбак, обращаясь ко мне. — Думает, что времена бывают разные. Эй, нежить, взбодри там ещё чайку! Больно он у тебя хорош выходит!

Нетта зачиркала у плиты спичками.

— А знаешь, — Рыбак ткнул мне под нос кисть без двух пальцев, — они болят. И эта боль никогда не проходит.

***

У капсулы меня встретила нервная злая Клюся.

— Наконец-то вылез! Эй, ты весь тут, или мозги там оставил?

Я всё