Дорога неровная - Евгения Изюмова

Насекины занимали щитовой коттедж, где были две комнаты и кухня. В одной комнате — спальня взрослых, другую занимали дети — двоюродные братья Толик и Володя. Шурка любила их больше, чем Юрку Ермолаева, который жил близко от нее с бабушкой — на той же улице: он все время норовил обидеть Шурку и никогда не давал играть с его игрушками. И хотя Шурка росла не плаксой, все же умудрялся своими дразнилками, щипками да толчками доводить ее до слез.

А братья Насекины, наоборот, ее всегда защищали.

Вовка, младший из братьев, взял Шурку за руку и повел в комнату родителей. Девочка вошла и замерла в изумлении. Она увидела дивно пахнущее, зеленое чудо, все в цветных огоньках и стеклянных блестящих игрушках.

— Что это? — шепоточком спросила Шурка, прижав пухлые ладошки к груди. — Такое красивое!

— Елка! Ты что, Шурка, совсем неграмотная, не знаешь, что такое елка? Книжки не смотришь? — удивился Вовка.

А откуда быть Шурке грамотной, если бабушка едва по слогам складывает воедино печатные слова, книжки с Шуркой не рассматривает, да и нет у нее никаких книжек. Сестре Лиде было не до нее, заневестилась сестричка, как говорила бабушка, запохаживал к ней парень, живший неподалеку от Насекиных, с чудным именем — Август. Десять верст от Белого Яра до Сталинской для Августа — не околица, каждый день прибегал и всегда приносил кулек конфет Шурке. Пока Лида вертелась перед зеркалом, прихорашивалась, Август усаживал Шурку на колени, покачивал ее, рассказывал сказки, а Шурка, сосредоточенно нахмурив брови, уминала конфеты, пока бабушка, спохватившись, не забирала бумажный кулек: «Хватит, а то зубы выпадут!» И хотя бабушка частенько ворчала на Шурку, забирала конфеты, девочка все равно ее любила, и когда укладывались спать, сворачивалась клубочком у бабушки под рукой и сладко засыпала.

Под елкой лежал полосатый мешок, и в нем что-то было. Шурка спросила у Вовки: что?

— Это Деда Мороза мешок, его сегодня смотреть не положено, — объяснил брат.

— Почему? — заинтересовалась Шурка, спрятав руки за спину, потому что ей очень хотелось посмотреть, что там — в мешке, и она боялась, что руки сами собой полезут в мешок.

— Ты что? Неграмотная? — удивился вновь Вовка. — Ведь завтра новый год! Завтра и подарки будут. — А сам украдкой все-таки прикоснулся к мешку: в самом деле, что там — в мешке?

Утром Шурка перелезла через Вовку — она спала у стенки — выскользнула из комнаты, подкралась к двери другой комнаты, где стояла елка (вдруг ее украли?), заглянула в щелку. И от сердца отлегло: стоит зеленая красавица, едва подрагивая колкими веточками, когда по улице проезжает машина. Только мешка с подарками под елкой не было. «Украли!» — всполошилась девочка, и открыла пошире дверь. Мешок стоял по-прежнему рядом с елкой, только с другого края. Шурка шумно и облегченно вздохнула, застыв на месте. Насмотревшись на елку, она вернулась в комнату братьев и вновь залезла в постель. Проснулась оттого, что мальчишки тормошили ее и весело дразнили:

— Соня-засоня!

— А вот и не соня! — возмутилась Шурка. — Я первой увидела, что мешка под елкой нет. Он совсем в другом месте!

— Глазастая какая, — улыбнулась тетя Роза, облачая Шурку в новое голубое платье с оборками и такого же цвета туфельки. Она любила племянницу, завидовала Павле, что у той есть и мальчишки, и девчонки, а вот у нее дочушки нет. Роза даже иногда подумывала забрать Шурку к себе, раз мать ее где-то шлындает, удочерить, пусть растет в неге и ласке: Шурка — славная девочка, смышленая лопотунья и очень ласковая.

К обеду и тетя Роза принарядилась в такое же голубое, как у Шурки платье. Тут и соседские ребятишки, Вовки-Толькины друзья пришли, все нарядные и красивые, и все же братья, казалось Шурке, самые красивые и нарядные.

Тетя Роза устроила хоровод, и все дружно запели песню про елочку, потом она затеяла игры со старшими ребятами, а младшие, вроде Шурки, стояли в сторонке и громко хлопали в ладоши. Шурка смотрела сияющими глазами на своих ловких и сильных братьев, на тетю Розу и радовалась, считая их самыми лучшими и красивыми на свете. Потом и малышей тетя Роза расшевелила, заставила кого петь, кого плясать, а Шурка, которую поставили на табурет, чтобы все видели девочку, рассказала стихотворение про Таню, которая уронила в речку мячик и громко заплакала. И тут распахнулась в прихожей дверь — в дом вошел кто-то большой, с белой бородой и посохом в руках.

— Ура! — завизжала малышня, бросаясь навстречу вошедшему. — Дед Мороз пришел!

— Ага, вот я вас заморожу сейчас, — грозно крикнул Дед Мороз, стукнул о пол посохом, и хотел сграбастать всех в охапку, но ребятишки разбежались в стороны, а Шурка не успела. Стояла, зачарованная, смотрела на диковинного деда, почему-то одетого в дяди-Сашин белый полушубок без погон. Ей и страшно: вдруг и вправду заморозит, и любопытно, почему это глаза у деда Мороза такие знакомые, уж не дяди ли Сашины?

— Ух, ты, какая смелая девочка! — зарокотал притворным басом Дед Мороз и знакомо, по дяди-Сашиному, весело подмигнул. — Тогда тебе первой и подарок. Держи! — он сунул руку в мешок и вытащил оттуда медвежонка с блестящими глазенками, кожаным носом, с руками-ногами, которые можно было вертеть как угодно: заставлять шагать, здороваться, отдавать честь. Шурка в первый миг онемела от восторга, стояла, прижав медвежонка к груди, но потом опомнилась, приподнялась на цыпочки и настойчиво дернула деда Мороза, который вытаскивал из мешка подарки другим детям, за подол полушубка. Тот обернулся, и тогда Шурка поманила его к себе пальчиком, а когда дед Мороз наклонился низко-низко, к самому ее лицу, Шурка прошептала:

— Дядя Саша, я знаю, это — ты…

— Ага, догадалась, — усмехнулся дядя Саша в свою ватную бороду и зашептал Шурке в самое ухо. — Молодец, только никому не рассказывай, что это я! Это будет наша с тобой тайна.

Шурка с такой готовностью закивала, что дядя Саша придержал ее рукой — этак, глядишь, и оторваться головенке не долго.

Все дети получили подарки. Кто машину, кто книжку. Вовке достался водяной пистолет. Но лучше медвежонка, считала Шурка, подарка не было.

Медвежонок стал Шурке другом, с которым можно было играть, плакать, смеяться, доверять секреты — уж Мишка никому не скажет! И она, укладываясь спать, обязательно укладывала рядом и Мишку, шепотом рассказывала ему сказки, которые слышала от Августа.

Ах, новый год, новый год! Первый Шуркин новый год! Как часто он приходил потом Шурке во сне, и она смеялась, кружилась возле елки, бросала вверх разноцветные бумажные ленты и лепесточки конфетти. Она тогда не знала еще, что в человеческой жизни бывают не только праздники, горестные будни тоже бывают, и даже чаще, чем праздники.

Весна Шуркиного трехлетия была нерадостной. Все чаще плакала бабушка, все чаще тетки требовательно заявляли, что нечего церемониться с беспутной. Так называли они Шуркину маму. Шурка обижалась на них, чувствуя, что это незнакомое слово — нехорошее, что мама совсем не такая, что мама обязательно за ней приедет, и она сердито исподлобья смотрела на тетушек, отчего тетя Зоя часто повторяла:

— Смотрит, как волчонок, вот и делай для нее добро. Сдать ее в детдом, и дело с концом, — и поджимала тонкие губы, сводила в одну ниточку.

И бабушка согласилась с Зоей, однако, воспротивилась Лида, которая сказала, что будет Шурку воспитывать сама.

— Тоже мне — сама! — презрительно скривилась Зоя. — У самой-то еще ветер в голове, саму воспитывать надо.

— Я уже работаю, прокормлю, меня на заводе уважают, вот даже комнату дали, — возражала Лида, но Зоя и на это имела свое мнение:

— Подумаешь, бракером она работает, тоже мне — работа, вот и будешь всю жизнь ради Шурки чертомелить на своем лесокомбинате, — Зоя терпеть не могла, когда кого-то уважали больше, чем ее, когда кто-то мог обойтись без ее советов и указаний, и уж совсем за людей не считала тех, кто работает на заводе, а не в какой-либо конторе, как она. — Давно ли прибегала ко мне за помощью?

Зоя намекала на то, что старшая племянница недавно чуть не попала под суд. Время, хоть и закончилась война несколько лет назад, хоть и карточки продуктовые тоже давно были отменены, было беспокойное и тревожное, и спрос за дисциплину труда не снизился, многие руководители вели себя как в военное время: «Я дал указание, а ты обязан его выполнить любой ценой!» Вот и Лиду с подругой Клавкой хотели перебросить из бригады бракеров на лесотягу, а там — почти каторжный труд: выволакивать из воды и направлять на лесотягу мокрые и тяжелые бревна. Такая работа за день и здорового мужика изматывала, что уж было говорить о шестнадцатилетних девчонках?

Начальника не переспоришь, а на лесотяге обеим надрываться не хотелось, вот и придумали девчонки, возвращаясь ночью с работы, сигануть с моста в незамерзшую еще Азанку: дескать, простудимся, заболеем, вот и отменят их перевод на лесотягу. И сиганули. Выбрались из реки мокрые — и на завод, мол, хулиганы неизвестные с моста скинули, до дома не дойдем — замерзнем, впрочем, у них и так от холода зуб на зуб не попадал, уж и сами перепугались, как бы воспаление легких не заработать. Увидел начальник смены девчонок — да скорее их чаем горячим отпаивать, а потом в сушилку послал отогреваться. А на мост крепких рабочих снарядил: если там еще хулиганы, то пусть доставят их на завод. На мосту, конечно, никого не нашли, однако женщины, напуганные таким происшествием, долгое время опасались возвращаться поодиночке с завода на улицу Сталина, шли большой толпой.