Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

и несложное. Больные уже никуда не бегут. Зато бежали здоровые, и еще как! Что там, на Дворе, был за слух, Еремей в точности разузнать не сумел. То есть рассказали ему потом немало, все, что могли. Выдали, как говорится, подлинную и подноготную. Да толку-то?

Слух, он именно что по воздуху летит, на глазах меняется, обрастает, убывает, манит, пугает, гонит, влечет и всегда соврет, но всегда и какую-нибудь правду содержит. От страха ли болезни бежал народ или от боязни мундирных полицейских, потому ли, что не верил докторам и властям, что говорили: дескать, временно отсылают их в безопасное место – ох, обманут, наверняка обманут. Ну, так скажите, кто из фабричных верил властям и когда? В четверг после дождичка? Не знал Еремей такого обычая среди мануфактурного народа, чтобы чересчур доверяться начальству, даже по делу. Это разумение надо какое иметь, глаза открытые и возможность через них мир увидеть, а не один лишь станок прядильный да каморку в четыре скамьи. И не виноваты они, а не могут по-другому. Сущность у них такая и такая жизнь. Да и то сказать, вот отец Иннокентий – он властям верил? Отчасти, конечно, да, беспременно, поскольку уважал, по Писанию, но ведь не забыл Еремей историю с сосланным благочинным и посещение архиерейских палат тоже не забыл. Нет, не было ни в чьей душе единогласной симфонии даже с властями духовными, а тем паче земными, а они, как учил апостол, от Господа установлены. Правда, иначе как скажешь, когда все на земле от Господа, значит, и власти.

Докторов же работные люди видели дважды в жизни, один раз – при найме на фабрику (это те, которые вольные) или при продаже иному хозяину (это те, что вечноотданные или из крепостных), а второй раз – за день до смерти. Редко когда по-иному выходило. Вот, к примеру, Еремею точно такая была прописана графа – в два, что называется, деления, а он вдруг взбрыкнул – не умер. Как только не мучил его энтот доктор, не из наших, кстати, наверняка не православный, а убить ведь не смог.

Без утайки все рассказали сестре Наталье те добрые души, что его в родимый дом привезли слабого до дрожи, в локтях да коленках нестойкого. Говорили страхи всякие и божились, что ни слова против правды не погрешили. Верней верного, лютой пытке подверг Еремея дохтур-иноземец, кричал, грозился, запугал всех соседей и заставил таскать больного взад-вперед без продыху, то в лед, то изо льда.

«Вестимо, оттого лихоманка чуть его не одолела, беднягу-то, – говорили сердобольные свидетели Еремеевых страданий, – горячка обыкновенная, мы ли ее не видели. А он молодой, такие скорей выздоравливают. Дал бы он ему полежать спокохонько. Нет, прямо сам как в падучей бился, ни разу за трое суток и не присел. И главное, до этого успел куда отлучиться, говорил, что важную бумагу послал по начальству. Оттого ничего нельзя было сделать, иначе б мы ему быстро сказали: прощай, ваше благородие, ступай себе за ворота, а там куда знаешь. Сбил с толку, собака, замутил нас по полной, ну, они ж образованные, знают, как людей христианских вокруг пальца обвести. Слава богу, сдюжил брательник твой. Вон, уже совсем в себя пришел, объяснил нам, куда и к кому, ты тоже не обидь нас, будь добра».

Теперь уже казалось, что это было так давно, словно и не было. Нет, все же было, – и так Еремей это понял, так по первости запомнил. Ноне вот иная печаль пристала, кто знает, худшая али не очень? Забрала его полиция без особых на то объяснений, обронили вскользь, что ходит по Двору какая-то иноземная зараза и что приказано всех, к оной мануфактуре причастных, вывести за город и поселить в огороженном месте для того, чтобы больных выявить, а здоровых в назначенное время отпустить. И хоть не часто бывал теперь там Еремей, а, видать, значился в списках, может, даже и по духовной линии – оттого и нашли его.

Только не это важно, а то, что когда Еремея под конвоем повлекли по улице – ну, это так только ради красного словца говорится, повлекли, – сам он шел, ни с кем не споря, словно в кокон завернутый. Не прекословил, молчал, но и голову не опустил, смотрел прямо. А вот остальных, кто с ним был, кого до него или вскорости опосля захапали – вот тех, верно, влекли, не хотели они в неволю карантинную, рыпались, ныли в голос. Радостного мало, идти в кругу солдат со штыками опущенными или полицейских с саблями, наоборот, неуверенно задранными, в какую-то тюрьму, где одни узники пары ядовитые беспременно испускают, а другие ими непрерывно травимы и уязвлены бывают. Но вот отчего-то не испытывал Еремей ни стыда, ни страха. Перестал Еремей людей бояться. Значит, вправду болел он горячкою смертной. Страшны, конечно, люди, да не только они на этой земле страшны.

55. Совещание (третья тетрадь, почерк спокойный)

Когда меня вызвали на этот консилиум, я не удивился. Домашние же были поражены, наверно, больше, чем если бы мне из Лейдена пришел курьерской почтой настоящий врачебный диплом. А я, я в глубине души знал, что так должно случиться и что это будет скоро, самой ранней весной. Сюрпризом стало только, что тревожные известия поступили прямо в руки вашего покорного слуги, что меня персонально пригласили в высокое собрание. Ведь кто я был для властей и для остальных почтенных докторов? Наполовину самоучка, наполовину самозванец, отбирающий у них пациентов благодаря правильности русской речи, сочетанной с любимым здешними дамами французским прононсом. Какое отношение я мог иметь к эпидемии на ткацкой мануфактуре, какие советы дать, какими знаниями поделиться? Да, я ожидал услышать о происходящем, предполагал, что меня востребуют в городское управление и зачитают какое-то циркулярное письмо, наполовину неверное и наполовину лживое. Но все произошло иначе, одновременно опровергая и подтверждая мои самые худшие предчувствия.

Оказалось, что власти уже несколько недель подозревали о надвигающейся опасности и обязали владельцев всех крупных предприятий снабжать городскую управу сведениями о заболевших работниках, особенно если их число превысит обычный для этого времени года уровень. Добавлю для понятности, что таковые места представляют значительные скопления не очень здоровых людей, ибо труд на фабриках, в первую очередь ткацких, устроен так, чтобы как можно меньше вредить холстам, но не людям. Так вот, я был неправ, и московские власти вовсе не сидели сложа руки или, точнее, не вполне бездействовали. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что происходит, но здесь-то как раз все