Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

русские усмотрят в этом ненужный и отчасти провокационный маневр. Если только частным образом и в очень ограниченном кругу… Этакий щекотливый предмет, зараза сия, надо сказать, хоть и чрезвычайно любопытный.

45. Облегчение

Может, и не надо никуда бежать – вон, иноземцы ноги в руки не берут, барахло не пакуют, а они все завсегда лучше нас знают. Ее величество тоже недавно изволила проехать по городу, и балы масленичные по календарю, во дворце прием праздничный, и все послы явились как один… Значит, не боятся. Так, наверно, и нечего? Или обойдется? Ох, хочется верить, слаб человек, хочется верить.

От страха аж завертелись, забегали. Говорят, что приняты многие меры, и прямо в соответствии с последними европейскими новациями. Даже в порту учредили карантин, словно в Англии или какой Голландии. Также и на всех южных дорогах караульные солдаты выставлены. И правильно. Если помогает – значит, надо, будем сторожить. Да и холода держатся какие звериные, а против наших холодов, известное дело, даже швед не выстоял, куда там заразе заморской. Дохтур соседский давеча говорил, что зимою лихорадка болотная да прочие горячки на убыль уходят, больше бывает замерзших по пьяному-то делу и от дыхательных болезней. Так может, пронес Господь, в кои-то веки?

46. Забытье

Сначала казалось Еремею, что он все понимал, все помнил. Как лежал на лавке, как горела голова, как не мог подняться, как стало казаться, что столбами опухают ноги, как его кто-то приподнимал и поил едва теплой солоноватой водой, как его раздевали – и хорошо становилось, легче – но потом снова окручивало затылок буйное пламя и било молотком в самую верхушку спинного хребта. И как вдруг несли, а он, став неожиданно тяжелым, провисал, шелестел ягодицами по шершавым доскам, потом по утоптанной земле, и вдруг – обжигала все тело ледяная вода, он слабо трепыхался, пытаясь выбраться из нее, но его держали, едва оставляя снаружи рот, а потом неожиданно вынимали, не с первой попытки, за скользкие руки и ноги, заворачивали в суровую холстину, опять несли, и как снова начинало точить его пламя, идущее откуда-то снизу, и опять вертелся он, гонимый горячкой, как сопревший баран на солнцепеке, и снова его брали и влекли на муку, в ледяное крошево.

Сколько раз это повторялось, Еремей не знал. Еще он помнил, что однажды проснулся посреди ночи и почувствовал, что горячки нет, голова не разрывается на части, не гудит, не полыхает. Он хотел пить и протянул куда-то в пустоту руку, с большим трудом держа ее на весу. Ничего не нашел и удивился, как тяжело двигалась рука, как медленно. Приказал ей согнуться, она послушалась, но не сразу. С усилием донес Еремей обратно руку, до края лежанки, до лица, и ощупал себя. Не было сомнения, это был он сам – он чувствовал свои пальцы, а они обнаруживали у него нос, глаза, рот, язык…

– Пить, – внятно сказал Еремей. А потом еще громче: – Пить.

В углу что-то крякнуло, упало и покатилось по полу. «Ваше высокородие, просыпайтесь, – сказал неуверенный и незнакомый голос, – проснулся горячечный. Пить просит. Что делать-то будем?»

47. Триумф

Я вернулся домой под утро четвертого дня. Спал я за это время только раз, наверно, часа три. Было странное состояние: как будто летел, но знал, что в любое мгновение могу рухнуть и разбиться. И все равно не мог остановиться: отдавал распоряжения, до предела повышал голос, впервые меня слушались совершенно неизвестные мне люди – отчего-то подумалось: как на войне. И не боялся, хотя прекрасно понимал, чем именно болен мой неожиданный пациент. Может быть, поэтому мне подсознательно хотелось быть первым, кто прикоснется к нему, упредив кучку местной голытьбы, которая под моими непрерывными окриками несла несчастного, окунала его, пеленала…

Желал ли я так оправдаться перед теми, кого вовлек в лечение и ничего не объясняя, подверг страшной опасности? Или чувствовал упоение неожиданно возникшей властью, возможностью решить, кто будет жить, а кто – нет? Опять же, это сходно с чувствами офицера, посылающего людей на смерть, но не стоящего за бруствером с подзорной трубой в руках, а идущего вместе с пехотной цепью в атаку. Только кто из этих офицеров лучше? Тот, кто одерживает победу? Или тот, кто одерживает ее с минимальными потерями? И как найти необходимую грань между риском и безрассудностью, трусостью и благоразумием? Ведь спешка слишком часто приводит к неудаче, а осторожность есть мать поражения. И как решить, кто пойдет в первой шеренге – самый сильный, чтобы сокрушить врага, или самый слабый, кем для общей победы можно с легкостью пожертвовать? Хотя, конечно, такой власти у меня не было и ни о каких философемах я тогда не думал. Впрочем, кажется, многие из этих мыслей пришли мне в голову почти сразу, по горячим следам.

Еще одно сходство с великой битвой, тем самым страшным сражением моей юности – мне все удалось, а мне редко в жизни что-то удавалось, теперь, оглядываясь назад, я могу сказать это наверняка. Но несколько раз случались такие мгновения, когда в меня вселялся кто-то неведомый, более знающий, чем я. Он был талантливей и, признаюсь, гораздо везучей меня. Оттого я рассказываю вам то, что рассказываю и умалчиваю об остальном. К чему повествовать об обыденностях и неудачах – ведь людям неинтересно читать ни о том, ни о другом.

Наконец я заметил, что начинаю с трудом ворочать языком. Мои добровольные помощники разом перестали понимать, чего я от них хочу. Вдруг я осознал, что ненадолго заснул стоя. Дальше все было, как в тумане, без моего участия, само собой. Откуда-то возникла подвода, но я не мог остановиться и продолжал отдавать распоряжения. Велел чаще поить больного, но есть давать только самую малость, лучше всего хлеб, покрошенный в воду, и я тут же вспомнил, что русские называют это странным словом «тюря». Я был во власти какого-то болезненного возбуждения и еще успел поставить себе диагноз – нервический припадок. Опустился на подводу и очнулся уже дома на следующий день, в кровати, окруженный склянками, притираниями и влажными полотенцами. Пациента своего я больше никогда не видел, но знаю, что он выжил. Я несколько раз проезжал мимо этого дома, разговаривал с хозяевами, не помню сейчас их имен. Обыкновенные бедняки, не хуже и не лучше прочих. Нет, лучше. Когда язва вернулась, они пошли в санитары, я мельком встретился с ними в одном из карантинов. Но тогда уже было не до разговоров.

Спустя несколько месяцев эта часть города опустела. А дом