Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

сгорел, вместе со всем кварталом. Наверно, в одном из соседних строений обнаружился больной, а запалили неумело, вот искры и разлетелись. Тогда было много подобных случаев. Я проезжал мимо и увидел пепельную проплешину, дым еще курился. Памятник – подумал я, это памятник главной врачебной победе в моей жизни. Я имел право так думать – ведь к тому моменту я терпел почти сплошные поражения. Мы все терпели только поражения, и от этого постепенно начинали сходить с ума.

48. Новая должность

Ну, что, братцы дорогие, теперя мы слухами более питаться не будем, теперь нас самих ввели в главную комиссию, которой все надлежит расследовать и выдать важные правительственные инструкции. Так сказать, оказано неизмеримое доверие, кое будем усердно оправдывать. И от самой этой комиссии не может быть никаких потаенных сведений, как о том есть особое высочайшее распоряжение, посему все донесения, московские и прочие, нам будут предоставлены для немедленного ознакомления. Уже начал читать, чего скрывать, терпежу нет, еще затемно приехал в присутствие и сразу набросился. В общем, не все так страшно, и почти целиком подтверждаются известные уже ранее сведения, как говорится, неофициальные. Значит, не так мы лыком шиты и безо всяких комиссий.

Был, был в Первопрестольной мор, но по городу широкой волной не разошелся, а скосил один лишь военный госпиталь, правда, почти целиком, упокой Господь души сих несчастных. После чего встали обыкновенные по такому времени морозы и болезнетворные испарения в единый миг повывели. Впрочем, беспокоится матушка, и замечу почтительнейше, правильно делает: что ж весной случиться-то может? Когда снега сойдут, а трава прошлогодняя гнить начнет. Потому приказано нам ныне в кратчайшие сроки изучить вопрос с привлечением последних европейских новаций и представить на высочайшее имя самые верные рекомендации, кои, в случае одобрения, будут предъявлены к немедленному исполнению. А мы так даже и рады: сам будешь знать, в чем дело, куда и сколько, и, может, еще отечеству послужить удастся. Не за страх.

49. Санитарная инспекция

Доктору Линдеру нравилась московская зима – уж насколько она была лучше оренбургской! Во-первых, нет этого ощущения потерянности, оторванности от мира, знания того, что ты живешь на самом краю диких, безлюдных степей, где всякое случиться может! – не узнает никто, и даже костей не найдут. Во-вторых, работать нужно меньше – потому, что стал он, если напрямую, лицом начальствующим, и оттого мог труды себе устраивать с подбором, пользовать больных важных и не слишком сложных. И вот таковых зимою как раз было множество, ходили по городу простуды да мелкие хвори, а поскольку без надобности никто со двора носа не казал, паче того после масленицы, то в благородных домах все беспокойство ограничивалось ваннами для ног, припарками и редкими кровопусканиями. Так что зимовал доктор Линдер с наивеличайшим удовольствием и даже успел всего за два месяца значительно поправить свои дела.

Однако нет-нет, да и точила господина главного городского врача некоторая загвоздка. Ибо понимал искушенный служака, что доклад вредного Полонского никуда не денется и что коллега наверняка уже настрочил расширенную версию своего опуса и будет изо всех сил проталкивать его по инстанциям. Также неприятно было ему думать о неизбежном по законам обращения планет потеплении, поскольку знал он: всегда по весне растет в Москве смертность – и потому, что трупы начинают лучше разыскивать, особенно по окраинам, и потому, что время до наступления летней жары есть пора цветения самых зловредных миазмов. Преет почва, раздается песок, выпуская наружу ядовитые газы. Ничего не поделаешь – природа. Но сознавал, что упреждать сие событие, напоминая градоначальству об его сезонной обычности, сейчас не следует. Эх, хоть бы до апреля снег полежал!

Только велики наши желания, да слабы молитвы. Еще когда стояли самые холода, пришло господину городскому врачу письмо от управляющего Большим суконным двором, учреждением государственным, а, значит, впрямую ему подотчетным. Не было в этом письме ничего тревожного, – просто нижайшая просьба не отказать в срочной санитарной инспекции – а вот загрустил доктор Линдер и два дня не желал отвечать управляющему. Но на третий приказал с утра заложить сани и послал за доктором Ревенштремом, молодым коллегой оренбургской еще поры, которому он в прошлом году, поддавшись какому-то странному порыву, составил протекцию и поспособствовал его переводу в Москву. Был Ревенштрем из обрусевших шведов и только во втором поколении, но видом, не в пример своим соплеменникам, обладал совсем непрезентабельным. Поэтому новые пациенты чурались малоубедительного доктора, а старые плохо выполняли его рекомендации, которые он не умел как следует втолковать.

Не твердо шагал по дорогам жизни бывший обитатель имперской крепости Выборг, слегка сутулившийся блондин с редкими волосами и глазами навыкате, заика, врач неплохой, но человек немного наивный и без помощи Линдера наверняка обреченный провести всю жизнь по соседству с киргиз-кайсаками. Сколько раз поучал его Линдер азам врачебного искусства: пациента сначала требуется напугать до смерти, потом успокоить, потом снова озаботить, а потом уже успокоить повторно, но только в обмен на клятвенные обещания аккуратного приема лекарств. И с родственниками та же самая стратегия, особенно если больной в возрасте. Не понимал Ревенштрем простых истин, лез напролом, без обиняков, и оступался раз за разом. И больные у него умирали, от чего, впрочем, никто из нас, грешных, не защищен. И от дома ему, случалось, – позор-то какой – отказывали, и гонорар, страшное дело, не всегда целиком выплачивали. Легко было Линдеру с таким коллегой – уж как важно простиралось над ним его превосходство.

Но вот об этой наивности Ревенштрема – непременном желании напрямую объяснить пациенту, в чем состоит его недуг и почему принятие необходимых снадобий является чрезвычайно, прямо-таки жизненно важным – с неудовольствием вспомнил Линдер в самый последний момент. Некстати была она ему сейчас, наивность-то и лупоглазость, мало ли какая мысль стукнет в голову Ревенштрему, и не переубедить его, упрямца этакого, лишь втянет щеки до самых зубов, выставит маленький носик и продолжит бубнить как ученая птица: «И все же, господин советник, я не понимаю. И все же не понимаю… Да, господин советник… Вы полностью. И все же…»

Поэтому очень сухо поздоровался Линдер с коллегой – пусть немного опешит, смутится, пусть не знает, в чем дело. Запуганный человек послушен и отнюдь не речист. Так Линдер сам себе не говорил и объяснить бы своего поведения не смог ни постороннему человеку, ни жене, ни сыну старшему, только начинавшему врачебный путь, ни следователю Тайной канцелярии. Но отчего-то очень хорошо знал, что нужно делать, какую ноту держать с подчиненными и какие от всего этого