Галерея женщин - Теодор Драйзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но скажу вам честно: я недолюбливал Регину, несмотря на ее бесспорный профессионализм и зажигательный темперамент. Для меня она была слишком закрытой, неуловимой, неосязаемой. Мне кажется, она никому не раскрывала душу, никого не допускала в свой мир. Если верить рассказам сестер Редмонд, Регина никому не была настоящим другом и где-то глубоко внутри ее сидела червоточина: во всех ее поступках проскальзывало что-то циничное, беспощадное, сумасбродное, подчас с налетом безумия. Хотя, по слухам, это не касалось ее личных отношений с Лагранжем: она никогда его не подводила и не обманывала. Вот только… Несмотря на горькие уроки своих прежних увлечений, она снова сглупила и пошла на поводу у мужчины. Словом, настало время подтолкнуть его к браку. Несомненно, Регина начала осознавать, что молодость постепенно уходит, что на юношеской браваде и чудачествах далеко не уедешь и что Лагранж – очень достойный и даже завидный жених.
И скоро она устроила ему веселую жизнь, то есть стала обращаться с ним, по образному выражению мисс Редмонд, хуже, чем с собакой. Помимо всего прочего, Регина сделалась ревнивой и привередливой. Теперь он не мог без спросу и шагу ступить и должен был отчитываться ей за каждую минуту, проведенную на стороне; даже его походы домой, к матери, воспринимались Региной как обида и ставились ему в укор. И хотя их связь по взаимной договоренности не подлежала огласке, она начала звонить по его домашнему номеру с расспросами и просьбами, чем ставила всех в неловкое положение. Несмотря ни на что, он по-прежнему питал к ней теплые чувства и, в сущности, не дал ей ни единого повода усомниться в нем. А вот жениться – не женился. Говорят, у них бывали ссоры, разрывы, воссоединения – обычное дело, знакомый всем рваный ритм желаний, разочарований, борьбы, компромиссов. Но очевидно, каждый из нас – во всяком случае, большинство, – как указывает Ницше, притягивает к себе тот или иной вид удачи и неудачи, почти так же, как растения притягивают к себе тот или иной вид насекомых или некоторые породы деревьев – молнию. Мы сами несем в себе свою судьбу: мы и есть наша судьба.
Примерно в то же время в Регининой жизни появился новый, чреватый неприятностями элемент, и привнес его не кто-нибудь, а она сама. По словам очевидцев, она начала экспериментировать с морфином – не столько потому, что страдала от депрессии или от затяжной неопределенности своих отношений с Лагранжем, сколько потому, что в душе всегда была беспутной или, если угодно, истинной либертинкой, одной из тех, кто нарушает закон и отметает «глупые» условности просто из куража. Пусть так – весьма правдоподобная версия. Хотя, возможно, за всем этим кроется что-то еще. Меня преследует ощущение, что тогдашние друзья-приятели Регины не до конца понимали ее. Это была слишком сложная, смелая, странная, ни на кого не похожая натура, чтобы в два счета разложить ее на составные части и снабдить ярлыком.
Итак, она пристрастилась к морфину. Больничная должность открывала ей беспрепятственный доступ к наркотику. Как говорится, бери – не хочу. По слухам, Регина начала отлынивать от работы и меньше внимания уделять своему гардеробу. Она все чаще оставалась дома, а дела перекладывала на помощниц, которым велела в случае необходимости связаться с ней. Тогда же – наверное, в связи с тем, что Лагранж почти никогда не оставался на ночь, – она уговорила одну из сестер Редмонд переехать к ней. Вот от этой сестры, Мари Редмонд, я и выведал бóльшую часть того, о чем собираюсь здесь рассказать. Так, Мари утверждала, что на своих подчиненных и обслуживающий персонал в больнице Регина смотрела сверху вниз, иначе говоря, строила из себя важную начальницу, если не гранд-даму. Сама она подчинялась непосредственно Лагранжу, а у того было достаточно полномочий, чтобы обеспечить ей исключительные права. Тем не менее вскоре после того, как у нее возник интерес к морфину, они с Лагранжем крупно поссорились (впоследствии Мари пришла к выводу, что спор возник из-за женитьбы, которую Лагранж все откладывал на потом), после чего Регина заперлась в своей комнате и целый день предавалась тоске, периодически впрыскивая себе морфин. Вечером Мари, вернувшись откуда-то, обнаружила дверь в спальню запертой изнутри. Она влезла в окно и увидела, что Регина плашмя лежит на кровати, полностью одетая, но без признаков жизни: ее лицо и кисти рук приобрели устрашающий серо-бурый оттенок. Мари сразу подумала про морфин, и у нее даже мелькнула мысль о самоубийстве. Она кинулась звонить Лагранжу, который, не теряя времени, сел в машину и примчался к ним. Он сразу понял, в чем дело, и послал Мари на кухню сварить побольше крепкого кофе. Потом они вдвоем подняли Регину на ноги и шестнадцать часов подряд, то вместе, то попеременно, заставляли ее ходить (лучше сказать – волокли на себе) туда-сюда, туда-сюда, пока у нее не забрезжили слабые признаки сознания. В продолжение этой изнурительной борьбы Лагранж, по свидетельству Мари, был сам не свой от любви и отчаяния. В какой-то момент он схватил Регину в объятия, громко вопрошая, зачем она это сделала. Потом начал уверять Мари, что все это страшное недоразумение: он искренне любит Регину, и она это знает. Только бы она выжила! Теперь все у них будет иначе, все будет хорошо. Они возьмут отпуск и вместе ненадолго уедут куда-нибудь. Так они и поступили после ее выздоровления. По мнению все той же Мари, Лагранж считал, что Регинин срыв был вызван реакцией незнакомого с наркотиком организма на слишком поспешно введенную дозу. Этот несчастный случай, кажется,
