Галерея женщин - Теодор Драйзер

не помышляли не только о браке, но и о сколько-нибудь серьезном, продолжительном романе. Однако Регина, в силу каких-то старомодных – противоестественных, по мнению представительниц полусвета, – понятий, желала если не любви до гроба, то как минимум абсолютной преданности одного конкретного мужчины, пока длится роман. По неизвестной причине – может быть, из-за какой-то специфической черты его характера, из-за его обращения с женщинами в целом, из-за его невыполненных обещаний или ее несбывшихся надежд, которые она питала по его адресу, – он вдруг стал до крайности ей противен. (Вероятно, тогда она пережила второе в своей жизни грандиозное разочарование.) Так или иначе, Регина раздобыла револьвер с твердым намерением убить его. Одна из сестер успела его предупредить, и он благополучно сбежал, после чего Регина пришла в полное отчаяние и попыталась застрелиться. К счастью или несчастью (время покажет!), кто-то из приятелей оказался рядом и предотвратил беду. Тогда она с леденящим спокойствием объявила, что ставит на мужчинах крест. Отныне им не удастся использовать ее. Она сама будет их использовать. Она всем им покажет!

Кажется, боевой настрой положительно сказался на ее материальном и даже ментальном состоянии, по крайней мере на какое-то время. В поисках выхода из тупика Регина поступила на высшие курсы по химии, физиологии и бактериологии. Чтобы осуществить задуманное, ей пришлось взять себя в руки и вернуться к работе в прежнем качестве сестры-сиделки. Кроме того, она в отчаянии написала отцу, к которому, как мы знаем, не питала ни любви, ни уважения, и попросила у него денег в долг. К ее великому изумлению, он откликнулся и выслал несколько сотен долларов. Регина уехала в Нью-Йорк и два года не появлялась в Вашингтоне. В следующий раз ее увидели там уже дипломированным специалистом. Перед самым приездом в Вашингтон она устроилась в небольшую нью-йоркскую больницу на должность заведующей сестринским персоналом. Не сомневайтесь: место досталось ей строго по конкурсу, как наиболее достойной из всех претенденток, и больше всего на такой исход дела повлияло веское слово молодого врача по имени Уолтер Лагранж. В больнице он совмещал обязанности главного врача-консультанта и ведущего оперирующего хирурга (волею судеб Лагранж был некоторым образом причастен к созданию этой больницы).

Благодаря тому что у меня были друзья из окружения Регины, я неплохо знал Лагранжа. Это любопытный экземпляр той медицинской породы, которую отличает осмотрительность, деловитость и почти полное отсутствие иллюзий – чему немало способствует повседневная врачебная практика – при почти фанатичном стремлении соблюдать этический кодекс врача. Насколько я могу судить, доктор он был толковый, во всяком случае, старался производить впечатление специалиста, идущего в ногу с прогрессом и последними достижениями в своей области. Да и человек исключительно приятный: наружность, манеры, разговор – все располагало к нему. В то время он жил вместе с матерью, сестрой и братом в старом коричнево-кирпичном доме в районе Мэдисон-авеню и Восьмидесятых улиц. Собственный автомобиль, членство в респектабельном клубе и прочие атрибуты успеха – все это у него тоже было. Но после знакомства с Региной безмятежной размеренности его жизни пришел конец. Очень скоро, по его собственному признанию, он обнаружил, что хочет быть с Региной чуть ли не каждую минуту. Она такая порывистая, говорил он, неугомонная, колоритная… и так хорошо подкована по медицинской части, что, безусловно, полезна ему. Наверное, будь у нее другой характер и не будь она одержима идеей наказать мужчин за все свои разочарования, они с Лагранжем в конце концов поженились бы. Он был как раз из тех, кто женится.

Через пару недель после того, как я стал свидетелем Регининой попытки соблазнить мисс Редмонд вечерней прогулкой в авто, кто-то из приятелей затащил меня в их общий с Лагранжем дом, то бишь съемную квартиру. Формально Лагранж там не жил, а только проводил свободное время по вечерам или в дневные часы, если выдавался перерыв в работе. Квартира располагалась на первом этаже, на одной из редких в этой части Манхэттена тенистых улиц, в двух шагах от больницы Лагранжа. Обстановка была скромная, без больших претензий на вкус или уют: не жилище, а место сбора для любителей весело проводить время. Несмотря на все усилия Лагранжа и прислуги-негритянки, которая целыми днями вертелась как волчок, с первого взгляда было видно, что за порядком и чистотой здесь следят только от случая к случаю. Частенько, особенно в отсутствие Лагранжа, стол был завален грязной посудой с остатками вчерашней еды – начиная с обеда и заканчивая ночной пирушкой. Внутри или в дверях вы всегда сталкивались с людьми того сорта, который в безалаберной богемной атмосфере чувствует себя как рыба в воде, – с разными там писателями, художниками, актерами… Все веселились до упаду – кто во что горазд. И надо думать, порой без удержу пили. А порой в поисках новых острых ощущений баловались наркотиками. (Разумеется, не с целью кого-то совратить, подтолкнуть к опасной привычке, от которой потом не избавиться!) И конечно, взахлеб рассуждали о невежестве и узколобости законопослушных обывателей. Я знаю эти разговоры: кругом сплошная «серость», «бездари», «хамы», «люмпены» – выбирайте, что вам больше нравится. Ну а чего вы хотите? Молодость есть молодость. Кстати, Лагранж избегал шумных сборищ. Он был слишком консервативен и, возможно, не слишком смел. Участие в таких увеселениях предполагало известную социальную и моральную раскованность, отчего «правильного» доктора слегка коробило. Теперь, задним числом, я даже не исключаю, что большинство вечеринок устраивалось без его ведома. Во всяком случае, он был на них редким гостем.

Из вышесказанного вовсе не следует, что Регина пренебрегала своими больничными обязанностями или не дорожила отношениями с Лагранжем. Что касается последнего, дело обстояло скорее наоборот: страдая из-за общей двойственности или неопределенности его позиции касательно ее статуса, Регина пользовалась социальным болеутоляющим, чтобы Лагранж не возомнил, будто может влиять на ее настроение. В то же самое время (хотя узнал я об этом уже после того, как она ушла из больницы и ее отношения с Лагранжем приобрели совершенно иной характер), по единодушному мнению окружающих, Регина была лучшей заведующей за все годы существования больницы. При ней больничный механизм работал как часы. Когда бы вы ни заглянули в ее святая святых – а мне несколько раз доводилось, на пару с кем-то из ее друзей, – она неизменно сидела за рабочим столом по уши в делах: к ней без конца обращались с разными текущими проблемами, и она мгновенно