Европейская поэзия XIX века - Антология

МЫСЛИ

(Из цикла)

С итальянского

ТРИ ГРОЗДИ

Три грозди есть на лозах винограда:в одной — освобожденье от скорбей,в другой — забвенья краткого отрада,а в третьей… Но не пей

ты сок ее, сулящий сон глубокий:знай, стерегут могильный этот сонбессонное страданье — страж стоокийи тайный тяжкий стон.

ПИРШЕСТВО ЖИЗНИ

О жизни гость, не медли ни мгновенья!Покуда льется в чаши рдяный ток,—насытив голод, но без пресыщеньяпокинь пиров чертог.

Пусть розы и гиметского тимьянаеще струится сладкий аромати все друзья ликуют неустаннов сиянии лампад,—

Ступай! Печально за столом постылымсмотреть, как меркнут яркие огни,печально одному путем унылымбрести в ночной тени.

ЛАСТОЧКИ

С итальянского

На холмике стоял среди полей,на дудочке играя, Доре. Сливацвела; был цвет ее еще белей

среди хлебов зеленого разлива.И персик цвел, весь — как один цветок,а там — другой, нарядный и счастливый,

и был деревьев розовый рядок,как облака на утреннем просторе,когда гряду их озарит восток

и с Альп они впервые видят море.Жужжали пчелы. Голоса ветвейслились, казалось, в низком гулком хоре

приветствуя приход весенних дней.Еще не зацветали только лозы —и плакали об участи своей.

В себе вмещали солнце эти слезы.

Под сливою цветущей у сараяпоутру Доре ласточек скликал,на дудочке каштановой играя.

Из ветки сочной мальчик извлекалзвук, будто долетавший издалёка —Вдруг первый вестник в небе замелькал

и вслед — другой. За желоб водостокадве ласточки спустились — и опятьисчезли прочь. И во мгновенье ока

слетелись птицы — три, четыре, пять,все — парами. (Ведь ласточки когда-тораспятого пытались утешать,

и с этих пор для нас их стаи святы.)Они вели о гнездах разговор,легко кружась над кровлею покатой.

Тут Роза вышла из дому во двор.

Касатки здесь! И в марте, что в июне,—каштан в соку. А слива — вся бела!Услышав говор юрких щебетуний,

шагнув, застыла Роза, как была —с корзиною на локте. Полон воздухмельканьем птичьих пар. Весна пришла

цветут деревья, и касатки в гнездах!

НОЧНОЙ ЖАСМИН

С итальянского

Раскрываются к ночи цветы жасмина.Я грущу, о близких моих вспоминая.Из аллеи, оттуда, где калина,прилетает бабочка ночная.

Затихают крики, недвижен воздух,только дом никак не угомонится.Опускаются на птенцов в гнездахкрылья, как на глаза — ресницы.

Все сильней от цветущей заросли жасминнойпахнет спелой клубникой полевою.Загорается свет в гостиной.Зарастают могилы травою.

Жужжит пчела, возвратившись поздно,—свободной ячейки найти не может.В синеве, недавно беззвездной,вечер светила множит.

Всю ночь разлетается с ветромаромат по саду густому.На второй этаж поднялись со светом…Погасили огни по всему дому…

Светает. Цветы закрываются, подбираячуть вянущие лепестки, — но не время опасть им.Таинственная чаша до краянаполняется новым счастьем.

СОЛОН[222]

С итальянского

Без песни пир уныл, как храм без блесказлатых даров — обетных приношений,затем что сладостно внимать рапсоду,в чьем голосе — Неведомого отзвук.Нет, говорю вам, ничего отрадней,чем слушать пение, бок о бок сидяв спокойствии за пирными столами,где белокурый хлеб и дым от мяса,покуда отрок черпнет из кратеравино, чтобы разлить его по чашам,и повторять слова священных гимновпод рокот струн кифарных, благостно звучащих,иль наслаждаться жалобною флейтой,чье горе претворяется тотчас жев блаженство у тебя в душе.

«Солон, сказал ты: счастлив тот, кто любит,тот, у кого есть конь твердокопытный,борзые псы и друг в краях заморских.Теперь ты старец, и тебе, о мудрый,заморские друзья, и псы, и конис копытом крепким, и любовь не в радость.Теперь отраду ты обрел другую:вино — чем старше, песню — чем новее.Две новых — с первым после бурь затишьеми с первой стаей птиц — заморских песнив Пирей завезены женой эресской[223],и здесь она». — «О Фок[224], открой же дверии ласточку впусти!» — Солон ответил.Был праздник Антестерий[225]. Открываютв тот день кувшин и пробуют вино.

В чертог вошла — с весенним ярким светом,с дыханием соленым волн Эгейских —певица, знавшая две новых песни:одну — о смерти, о любви — другую.Вошла задумчиво. Ей Фок скамейкус узором золотых гвоздей поставили чашу протянул. Она уселась,держа в руках певучую пектиду[226],потом безмолвно трепетных коснуласьперстами струн — и песню начала:

«Яблоневый сад[227] под луной блистает,чуть дрожат цветы в серебристом свете,в синих, словно туча, горах летаетяростный ветер.

С громким воем ветер в ущельях реет,крепкие дубы под обрывы рушит.Ветерок любви, лишь чуть-чуть повеет,силы иссушит.

Пусть вдали, как солнце, я вижу златомилых мне кудрей, — но лучей касаньяжгут… Краса их — солнце, но в час заката,в миг угасанья.

Расточиться! Стать огневого дискаотблеском я жажду, сияньем алым,в пору, когда солнце склонится низкок волнам и скалам.

Манит низойти сумрак благодатный,солнце в глуби водной находит отдых.Неразлучный с ним, гаснет и закатныйотблеск на водах».

Воскликнул старец: «Это смерть!» — но гостьяответила: «Нет, о любви я пела»,—коснулась струн и песню начала:

«Плакать здесь грешно: ты в дому поэта!Кто сказал, что он на костре сгорает?Над атлетом плачь: красота атлетас ним умирает.

Тленна доблесть тех, кто под клич военныйврубится во вражеский строй глубоко,тленна грудь — о да! — Родопиды[228], тленнокормчего око.

Но нетленна песнь, что к лазурной твердина крылах взмывает, презревши Лету.А доколе песня бессмертна, смертинет и поэту.

Пеплос твой не рви: не для нас могила.Что здесь вопля скорбного неуместней?Наша жизнь, душа, красота и сила —все станет песней.

Пусть, кто хочет свидеться вновь со мною,песнь мою споет и струны коснется,—и опять, блестя красотой земною,Сафо проснется».

Услышав песнь о смерти, молвил старец:«Дай заучить ее — и умереть!»

ОБВЕТШАЛЫЙ ХРАМ

С латинского

Какой бессмертный или бессмертнаятобой владели, храм обвалившийся,когда в тени обширной рощивысился ты средоточьем таинств?

Кто чтил тебя? Каков этот был народодеждой, речью, верой и нравами?Привержен праву иль оружьюи на любое готов нечестье?

Одним ответы скрыты молчанием.Народ и бог погублены временем.Упал камнями храм, и скоросамые камни земля засыплет.

Здесь часто буду думать о бренностивсего земного, буду беседоватьс лишенным племени и храмабогом-скитальцем, для нас безвестным.

ИЗ «МАЛЫХ СИЛЬВ[229]» ЯНУСА НЕМОРИНА[230]