Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Это чувство все время владело Павлом. Он сам, да и все в совхозе говорили, что урожай в будущем году, несмотря на войну, должен быть редкостным, только бы зимой не пали на неприкрытую снегом землю леденящие морозы. Война войной, а хлеб оставался хлебом. Его надо было растить, невзирая ни на что, даже если бы снаряды рвались вокруг. Об этом никто не говорил, но так думал всякий.

Павел объехал за день все отделения, и всюду всходы радовали его. Но мысль о том, что немцы подходили к Таганрогу, весь день омрачала его настроение. Он решил во что бы то ни стало привезти отца и мать в совхоз, несмотря на их упрямство и надежду на то, что все обойдется благополучно и враг не дойдет до Ростова.

За ужином Павел обратил внимание на то, что Люся и Боря сидели за столом, уставясь в тарелки, необычно притихшие, будто напуганные чем-то.

— Что случилось? — спросил Павел и положил ложку.

— Ты обедай, — коротко сказала Евфросиния Семеновна и опустила глаза.

— Ты что-то таишь, — недовольно поморщился Павел. — От Виктора письмо? От отца? Об Алексее что-нибудь?

— Бабушка померла, — таким голосом, словно хотел этим обрадовать отца, выпалил шестилетний Боря и, спохватившись, испуганно покосился на мать.

Павел медленно поднялся.

— Где письмо?

Лицо его сразу осунулось, Евфросиния Семеновна легонько шлепнула Борю по губам: «Надо тебе». Вздохнув, подала Павлу конверт.

Письмо было написано карандашом, торопливо и небрежно, словно под быструю диктовку. Читая его, Павел в волнении кусал губы и тяжело, сипло дышал.

Зазвонил телефон. Павел пошел в кабинет, взял трубку Надрываясь, управляющий Петренко кричал что-то о простое трактора, о зяби, но Павел плохо его понимал…

Дороги были плохие, в Ростов Павел приехал только к вечеру и тотчас же помчался на Береговую. Он не узнавал города. Главная улица была забита танками и орудиями, среди них терялись немногие пешеходы. Что-то неуловимое, как запах приближающейся грозы, что можно ощутить только в непосредственной близости к фронту, уже носилось в воздухе.

Павел долго стучал в дверь родного домика, но ему никто не откликался. Взлохмаченный, обрюзгший старик, сосед Волгиных, которого Павел наконец отыскал во дворе, сказал ему, что Прохор Матвеевич не показывается домой уже неделю.

Отец ничего не писал Павлу о себе, а только вскользь упомянул, что вместе с Ларионычем остается пока на фабрике, а что дальше будет — неизвестно.

Павел поехал на фабрику, но там ходили только вооруженные стрелки охраны.

Был вечер, когда он подъехал к гостинице, в которой располагался штаб ополченского коммунистического полка. Часовой, пожилой мужчина в новехонькой, тщательно заправленной шинели железнодорожного образца, с обшитыми сукном пуговицами — чтоб не блестели, — остановил Павла у подъезда, проверил документы.

— Так это ваш папаша? — приветливо улыбнувшись, воскликнул он, прочитав документ, и показал на дверь, — Пойдите, там его вызовут.

Павел нетерпеливо прохаживался по вестибюлю, заваленному мешками с песком. Пахло казармой, военным снаряжением. Изредка мимо проходили ополченцы в черных шинелях. Вид отца удивил Павла. Вдруг подошел к нему сморщенный седоусый старик в такой же, как у часового, шинели и сивой ушанке и проговорил:

— Ну, здравствуй, сынок.

Они обнялись. Говорили мало, как будто избегая главного, и совсем не о том, о чем надо было говорить.

— Где ее похоронили? — наконец спросил Павел.

— На Братском кладбище, — ответил отец и провел рукавом шинели по глазам. — Можешь съездить — посмотреть.

— Я съезжу.

— Я на ее могилку пока шесток с табличкой поставил. Памятник делать было некогда, так я — шесток. Найдешь. Там сторож покажет.

Они помолчали. Отвернув лицо и пощипывая ус, Прохор Матвеевич сказал:

— Третья смерть в нашей семье, ежели внучонка считать, сынка Алешиного.

Павел настаивал:

— Отец, я поговорю с командованием. В твои годы… Тебя враз отчислят. Поедем ко мне.

Старик насупился:

— Ты опять? За этим приехал?

— Батя, какой смысл? Разве в Красной Армии людей не хватает? Какая нужда?

— Какая? А вот… — Прохор Матвеевич трясущейся рукой выхватил из бокового кармана алую книжечку, потряс ею перед лицом сына. — Вот какая! Вот! Я — член партии! Еще при Владимире Ильиче вступал. И… и в девяносто лет буду членом партии. А сейчас мне только шестьдесят один. Да! И хотел бы я, чтобы каждый побольше чувствовал такую нужду. У нашей матери и такой вот книжечки не было, а к тебе, к сыну, в тыл, всё равно не поехала бы! Она не руками, а сердцем своим воевала, сердцем за всех нас, и вот сердце не выдержало. — Голос Прохора Матвеевича сорвался. — Понятно тебе это?

Павел молчал, смущенный.

— Не в том должна быть твоя забота, чтобы из ополчения меня взять и на печку положить. До войны мы тебя мало видели, вот в чем дело. А теперь не требуй. Никуда я не поеду. Никуда! Меня фабрика оставила.

— Так в чем же дело? — недоуменно развел руками Павел. — Один я из всей семьи гражданским остался и в тылу буду околачиваться? И мне, что ль, идти туда, где Алексей?

— Вот тебе-то и незачем, — зло сказал Прохор Матвеевич, — Для тебя это совсем лишнее. Партия поставила тебя на хлеб. Вот и давай больше хлеба. Хлеб для нас теперь то же, что снаряды. Ну, прощай, — мне некогда. В караул надо идти.

— До свидания, батя. Ты хоть не лезь, куда не следует.

— Ладно. Постараюсь…

Уже смеркалось, когда Павел приехал на кладбище. В сторожке сидел угрюмый бородач с деревянной ногой. Выслушав объяснение Павла, он провел его в далекий угол кладбища, сказал сонным голосом:

— Вот тут шукайте, а я не помню. Хиба их зараз мало хоронят? Старуха?. Ни-ни, не помню.

В густеющих с каждой минутой сумерках Павел не сразу отыскал могилу. С большим трудом он разобрал на дощечке выведенные черной краской слова:

Здесь покоится прах

Александры Михайловны Волгиной,

скоропостижно скончавшейся 60 лет от роду

12 октября 1941 года, в год Великой войны.

Вечная память тебе, дорогая жена и мать.

Сняв кубанку и ощущая пощипывание в глазах, Павел постоял у могилы. Немолодой человек, отвыкший от излишней чувствительности, он вдруг показался самому себе маленьким и слабым. И то, что вокруг никого не было и никто не мог видеть его, дало свободу его чувствам. Он опустился на колени и, сдерживая судороги в горле, повторил несколько раз: «Мама, мама».

Ему было приятно отдаваться сыновним чувствам — приятно и мучительно. И, как это всегда бывает в такие минуты, он вспомнил большую жизнь матери, трогательные выражения ее любви к нему, ее скромность, честность, терпеливое мужество и полное самоотречение, когда дело касалось детей.

Теперь Павел еще больше любил отца и мать. Он взял с могилы горсть земли, сжал в комок, положил в карман и, еще раз опустившись на колени, не сказал, а подумал:

«Я был плохим сыном. Я часто забывал о вас и, может быть, поэтому многое не ладилось в моем деле. Я постараюсь теперь быть таким, как вы, — таким же мужественным и скромным, я буду делать все так, чтобы наши люди не сказали обо мне худого слова».

Совсем стемнело, когда Павел ушел с кладбища, а наутро, пользуясь морозом, сковавшим дорогу, уехал в совхоз.

Прохор Матвеевич и Ларионыч вместе со всеми бойцами-ополченцами находились теперь на одном из оборонительных рубежей на западной окраине города, несли дежурство в окопах, а сменившись, ходили отдыхать в расположенную невдалеке железнодорожную будку. Рубеж проходил по краю загородной рощи, примыкая к шоссе.

В штабе не раз находили предлог, чтобы послать Прохора Матвеевича в город для несения менее трудных нарядов, но старик был упрям и снова возвращался на рубеж. По утрам командир роты обычно докладывал командиру батальона:

— Товарищ комбат, вы же приказали откомандировать старика Волгина в хозяйственную часть, а он опять заявился.

— Опять пришел? — удивленно поднимал крутые брови комбат и тут же соглашался: — Пускай остается.

— Он просит выдать ему винтовку.

— Дайте ему и винтовку. Полегче — кавалерийскую. Есть у нас такая?

— Есть, товарищ комбат.

Так Прохор Матвеевич прочно обосновался в окопах. Сам он свою настойчивость объяснял тем, что идти ему все равно некуда, а тут, на людях, на ветерке да на просторе, было как будто бы и веселее.

Стояли ненастные ноябрьские дни. То крепко подмораживало, то срывался промозглый ветер и хлестал ледяной, смешанный с снегом дождь, то ненадолго выглядывало солнце и скупо отсвечивало на тонком ледке подмерзших за ночь луж. Дни текли на ополченских рубежах буднично и однообразно.

Прохор Матвеевич стойко переносил стужу. Ларионыч выполнял обязанности политрука роты. По утрам ходил по окопам, беседовал с ополченцами, читал сводки Информбюро и призывно-страстные статьи из «Правды». Делал он это с таким же серьезным усердием, как и на производстве. Он был увлечен новой обстановкой и выглядел бодро. Всегдашнее пребывание на свежем воздухе разгладило на его сухоньком остроносом лице с желтыми редкими усиками мелкие спутанные морщины. По-прежнему не выпускал он изо рта длинного камышового мундштука с самокруткой, непрерывно чадил махорочным дымом; маленькие, прилипчивые ко всему глаза задорно поблескивали.