Черная мантия. Анатомия российского суда - Борис Миронов

В напряженной тревожной тишине присяжные заседатели удалились в совещательную комнату для вынесения вердикта. На часах было 16:23. Публика повалила к выходу, где ее с нетерпеливыми расспросами ожидали не попавшие в зал.

Началось долгое и мучительное ожидание исхода. Надо ли описывать чувства, охватившие в это время подсудимых. Что отсчитывали эти часы в их жизни? Последние глотки свободы перед пожизненным или первые шаги из-под дамоклова меча обвинения?..

Через три с половиной часа, почти в восемь вечера, судебные приставы начали процеживать народ в судебный зал. Есть вердикт! Подсудимые, их родные и друзья, даже мы, журналисты, охваченные их настроением, входили в двери зала судебных заседаний, как на эшафот, где в самый последний миг может блеснуть искорка надежды на помилование. Ведь, как мы помним, представитель Чубайса Гозман уверенно в суде заявлял об обвинительном исходе процесса, следовательно, имел на то основания, финансовые основания, проще говоря, состоявшийся подкуп, ибо других оснований для обвинительного вердикта в этом деле просто быть не могло. Так что же, что пересилило в людях, которые только что решили судьбу четверых ни в чем неповинных — вот вопрос.

Судья впустила присяжных в зал. Они шли хмурые, даже мрачные, некоторые были и вовсе подавлены. Одни открыто и прямо смотрели в зрительный зал, другие отводили глаза. Поражало и пугало их общее настроение раздора и разочарования.

Старшина присяжных вручил судье вопросные листы, и она молча начала их изучать. Вцепившись глазами в Пантелееву, зал пытался хоть что-то считать с ее лица. Куда там! Но не потому, что лицо местной Фемиды, как подобает богине правосудия, излучало спокойствие и бесстрастность. Нет, то была такая дикая невообразимая смесь удовлетворения и разочарования, что рушились любые догадки и предположения. Впрочем, наши бесплодные эксперименты в физиогномике были не долги, судья вдруг резко и зло поднялась, многопудовый массивный стул со стуком отъехал в сторону: «Я должна подумать над вердиктом! Уважаемые присяжные заседатели, прошу вас пройти в совещательную комнату!»

Присяжные ушли к себе, судья уединилась, не прореагировав никак на сказанное ей вослед кем-то: «Позвоните. Позвоните». Остался лишь недоумевающий зрительный зал и озадаченные отстрочкой своей участи подсудимые.

Судья вернулась минут через сорок, вызвала присяжных в зал и объявила им результаты своего уединенного размышления: «Вердикт представляется мне не ясным. На вопрос под номером 27 вы дали противоречивые ответы». Она отправила присяжных заседателей уяснять свои решения.

Разочарованная публика вывалилась в коридор, где ее ждали с новостями телекамеры и остальной народ. Новостей не было.

Прошел час. Еще одно просеивание зрителей через кордон приставов: проходят журналисты и родственники подсудимых. Вновь судья вводит присяжных, берет из рук старшины вердикт, долго его читает, а, прочитав, долго складывает листки, подбивая их нервно друг к дружке звонким стуком о столешницу, сумрачно продолжая все время о чем-то думать и, наконец, объявляет вновь: «Вердикт не ясен в вопросе под номером 14. Если вы ответили так в вопросе номер 27, то это теперь вступило в противоречие с вопросом номер 14».

Кажется, что с подсудимых опять снимают накинутую было на эшафоте петлю, чтобы дать им подышать минуту-другую. Все повторяется. Снова нетерпеливо и взволнованно дышит коридор людским ожиданием.

Через сорок минут запускают народ в зал. И опять судье «вердикт не ясен», и опять присяжные заседатели отправляются его дорабатывать.

Что происходило в эти часы в совещательных комнатах судьи и присяжных, с кем велись переговоры и уговоры, кого ломали через коленку, кого настоятельно предостерегали подумать о себе и своих близких, — все покрыто тайной, судебной тайной.

Шесть раз повторялась мучительная экзекуция «уяснения вердикта». Решения присяжных — оправдательного ли, обвинительного ли — все это время, на протяжении восьми (!) часов, никто не знал. Было ощущение, что от ожидающих решения своей участи подсудимых каждый раз отрезают по куску, и если первая операция была болезненной, то на шестой или седьмой раз привычной и только раздражающей неизвестностью будущего.

В седьмой раз подсудимых и публику позвали в зал в час ночи, без пяти час — если точнее. Закрылись двери зала. Приставы решительно отсекли от закрытых дверей всех непопавших. И вдруг к ужасу оставшихся ждать рядом с судейской комнатой открылась дверь и оттуда в коридор выступили шестеро крепких ребят в черной униформе с автоматами, в бронежилетах. Тюремный спецназ! Выход конвоя означал лишь одно: будут брать под стражу! пропали мужики! Отчаяние, подступившее к горлу, злость на присяжных, в долю секунды мелькнувшая мысль: купили их или так сломали, тут же подавленная досадой: да какая разница! празднуй теперь, Чубайс! торжествуй, иуда! И тяжелый мерный топот коротких сапог спецназа, но не к дверям зала, нет, они подошли к судебным приставам, проститься, руки пожать и на выход. Что?! Не нужны?! Оправдали?!.. Но это знал или мог догадываться об этом только тот, кто видел уходящий прочь тюремный спецназ, в самом судебном зале напряжение только нарастало. Петля, накинутая на шеи подсудимым в седьмой раз, уже не терла и не давила, с ней свыклись. Получив от старшины присяжных вопросные листы, судья, скрежетнув зубами, с раздражением пробежалась по ним. Додавливать присяжных дальше она не решилась, сдалась. Старшина вышел к трибуне и стал зачитывать ответы присяжных на поставленные перед ними вопросы.

На первый вопрос «Доказано ли, что 17 марта 2005 года на Митькинском шоссе был произведен взрыв с целью прекращения жизни председателя РАО «ЕЭС России» А. Б. Чубайса?..» присяжные ответили «ДА. ДОКАЗАНО». Голоса присяжных разделились так: семеро из двенадцати посчитали, что событие преступления доказано, но пятеро воспротивились, считая, что события преступления не было вообще, что это было не покушение на Чубайса, это была доказанная в суде имитация покушения. Получается, что в коллегии присяжных заседателей не хватило всего одного голоса, одного-единственного, чтобы отвергнуть утверждение прокуратуры о всамделишном покушении на Чубайса! Если бы голоса присяжных разделились поровну, то суд вынужден был бы признать, что покушение на Чубайса — всего-навсего инсценировка, имитация, мнимое преступление.

Старшина присяжных продолжал читать осевшим от волнения голосом: «Доказано ли, что Квачков, Яшин, Найденов и Миронов участвовали в преступлении?» И, глянув в ответ, произнес: «ДА. ДОКАЗАНО». Зал глухо охнул. Видно было, как оперлась на впереди стоящий парапет мать подсудимого Ивана Миронова, как побелели скулы у отца Александра Найденова. Беспомощно заоглядывались адвокаты защиты. Это то, что успел уловить, выхватить взгляд, то, что закрепило сознание. Самое удивительное, что я не видела лиц самих подсудимых, да просто потому что не решилась глянуть в их сторону, не хватило меня на то. Ведь если уж мое сознание тут же переплеснулось через край отчаянным воплем «За что?! Да что это творится?!», каково было им услышать это. Но окраинное не зрение даже, сознание ухватило все же их твердые, жесткие лица. Непроницаемые. Без малейшего набежавшего облачка на них. Как стояли, так и продолжали стоять, не выдавая своих чувств. Все это уложилось в какую-то секунду. Уже в следующий миг старшина присяжных, он стоял за трибуной спиной к зрителям, ощутив холод ужаса всего зала, поспешил уточнить торопливо: «ДА. ДОКАЗАНО — ТРИ. НЕТ. НЕ ДОКАЗАНО — ДЕВЯТЬ».

В зале все это время царила тишайшая тишина, но и в этой тишине слышно стало, как в один миг все переменилось вдруг — угрюмость и разочарование сменились ликованием и радостью, люди молча, ликующе переглядывались, благодарно взглядывали на присяжных, по некоторым лицам катились слезы. ОПРАВДАЛИ! Таков был главный смысл этого ответа.

А старшина продолжал читать вопросы о причастности теперь каждого из подсудимых к событию на Митькинском шоссе. И у Квачкова, и у Яшина, и у Найденова — у всех был один и тот же счет: трое присяжных считали их причастными и виновными, а девять народных судей признавали непричастными и невиновными. Когда дело дошло до последнего подсудимого — до Ивана Миронова — все в зале уже как-то расслабились, полагая, что и тут не будет обвинения, ведь доказательств его причастности прокуратура не представила вообще. Невоенный человек, не умеющий ни стрелять, ни взрывать, кого не опознал ни один свидетель, на кого не указала ни одна экспертиза, у кого от безысходности прокуратура признала вещдоками травматический пистолет и паспорт, уж он-то каким боком может быть признан виновным на фоне всеобщего оправдания военспецов. Однако старшина, немного запнувшись, произнес: «ДА. ДОКАЗАНО — ПЯТЬ. НЕТ. НЕ ДОКАЗАНО — СЕМЬ». Зал снова глухо охнул. Сказанное было похоже на недоразумение, но это был вердикт присяжных. В этот миг стало понятным, для чего так долго просили присяжных уяснить вердикт, под чей приговор ломали и уламывали коллегию. В этот миг стала понятной до конца политическая цель процесса.