8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма - Анатоль Франс

В этом духе писали еще старые рабочие поэты, например Эжезип Моро; возможно, что «Нищий» не хуже песенки «Господин Пайяр», которую некогда так охотно распевали в мастерских. Трудно судить о песне, когда спокойно читаешь ее за письменным столом.

В общем, пролетарская литература нашего времени, по-видимому, не отличается ни своеобразием, ни богатством. Но ничем не следует пренебрегать, и люди более проницательные, быть может, обнаружат в ней качества, которых мне не удалось уловить.

Как бы то ни было, на этой неделе социалистическая литература обогатилась новым произведением — «Прозрение Андре Савене». Заметим сразу же, что автор его — не пролетарий. Это человек, занимающийся гуманитарными науками, а также весьма почтенный писатель, известный своими литературными и философскими трудами, это превосходный биограф Вольтера, — словом, речь идет о г-не Жорже Ренаре. Каждый имеет возможность оценить проникновенную ясность и остроту его ума. Но только лично знакомые с ним знают, что не найти сердца более честного, более независимого, более надежного. И все-таки его социалистический роман не привел меня в восторг. Это роман написанный мыслителем. Мир его ограничен четырьмя стенами рабочего кабинета.

О, если бы для познания людей достаточно было одного ума — с какой легкостью проникал бы г-н Ре-нар в человеческие сердца и души! Но чтобы чувствовать жизнь, нужна особая интуиция, а даже самые умные не всегда ею одарены. В книге г-на Ренара изображается рабочее собрание. Это место написано, как и все остальное, очень умно и рассудительно, однако лишено выпуклости и движения. Куда предпочтительнее, по-моему, «Зал Граффара»[546] Жана Беро, где бушуют страсти, дымят трубки и коптят лампы! Сцена, конечно, не лишена комизма. Но как глубок, как правдив ее комизм! Какая в нем грусть! В этой поразительной картине есть образ, который дает более яркое представление о рабочем-социалисте, чем десятка два исторических пли теоретических сочинений. Это образ маленького плешивого человечка с большой головой и узенькими плечами, который сидит в президиуме, закутав шею кашне; он, несомненно, мастер и к тому же человек глубоко убежденный, болезненный и бесполый, он — пролетарский аскет, он — праведник, чтимый в своем кругу, целомудренный и фанатичный, как праведники первых веков христианской церкви. Сразу чувствуешь в нем апостола и при виде его понимаешь, что в народе зародилась новая религия.

Героя именно такого склада и с такими свойствами мне и хотелось бы видеть в романе г-на Ренара, а я нахожу в нем лишь старого коммунара, человека весьма почтенного, но примечательного скорее пышностью бороды, нежели обширностью идей. И этот патриарх бунта, преподнесенный г-ном Ренаром в идеальном и несколько умильном духе религиозной живописи, право же, представляется весьма маловыразительным рядом с теми зарисовками социалистов, которые сделал с натуры Поль Ренуар для иллюстрированных журналов, или с теми, что набросал г-н де Визева в своих весьма живых и остроумных очерках «Социалистическое движение в Европе». Насколько г-н де Визева превосходит г-на Ренара в красочности, когда показывает нам г-на Геда, появляющегося на сцене театра в Шательро во время собрания: «Настоящий черт из ярмарочного ларчика, черный, бородатый, взлохмаченный; он так и режет слово за словом и сопровождает сухую, автоматическую речь сухими, автоматическими жестами — совсем так, словно только что выскочил из стола!»

Господин Ренар — человек благородных чувств, жаждущий справедливости. Он сам себя определяет, когда говорит: «Я всеми силами боролся с эгоизмом, ненавистью, ложью и сектантским духом всюду, где встречал их». Он написал свою книгу для того, чтобы провозгласить требования идеальной справедливости. И перед взором его, говорят, всегда горел девиз: «Война мнениям! Мир людям!» Да позволит он мне заметить, что далеко не все части его романа в точности соответствуют его намерениям. Он изображает в «Прозрении Андре Савене» обоюдную ненависть рабочих и буржуа, ненависть несуществующую — по крайней мере в Париже.

Читая его книгу, можно поверить в какие-то кастовые предрассудки и во врожденную неприязнь, в то время как в действительности существует лишь противоречие интересов. Он судит об этом, основываясь на речах, которые слышал на собраниях. Но если бы он позаботился писать с натуры, то заметил бы, что в Париже личные отношения между рабочими и буржуа носят, в общем, непринужденный, дружелюбный, а часто и сердечный характер. И это наблюдение, быть может, побудило бы его придать некоторым местам романа менее резкое и горькое звучание. Он жаждет социальных преобразований и хочет, чтобы они были мирными и все возрастающими. Но трудно говорить о мире тому, кто, как г-н Ренар, всюду видит ожесточенную войну. И, наконец, раз его роман — роман идейный, да позволит он заметить, что к его великодушным устремлениям примешивается немало иллюзий и опрометчивости. Когда он утверждает, что социальная проблема сводится к созданию наилучших условий жизни для наибольшего количества людей, он вполне прав; но он самообольщается, когда воображает, будто защищает новую идею, ибо во все времена только непостижимо злой человек мог думать иначе. Если мнения расходятся — то лишь в отношении средств, ведущих к этой цели, а отнюдь не в отношении самой цели. Г-н Ренар — социалист; он помышляет об одном только распределении благ. А следовало бы подумать и о том, что же именно надо будет распределить.

Он возвещает, он ждет, он видит уже великие перемены. Это — вечное заблуждение пророчествующего ума; великих перемен не будет, не будет никогда — я имею в виду перемены скорые и внезапные. Все экономические сдвиги совершаются с милосердной медлительностью процессов природы. Ибо, что ни говорите, в области цивилизации, как и в природе, нами руководит необходимость. Хорошие или дурные, с нашей точки зрения, вещи — всегда таковы, какими им надлежит быть. Наш общественный строй — результат предыдущих и в то же время, равно как и он, — причина всех последующих. Значит, он в чем-то схож с предыдущими, точно так же как и последующие будут кое-чем напоминать нынешний. Конечно, неустойчивость — первое условие жизни; все, что живет, беспрестанно видоизменяется, но видоизменяется незаметно и для нас почти неощутимо.

Всякое движение вперед совершается медленно и равномерно. Такой порядок оберегает жизнь. Он, правда, не удовлетворяет ни умы, жаждущие нового, ни сердца, взыскующие идеала. Но так устроен мир! Приходится этому подчиниться. Это не значит, что надлежит сложить руки. Я довольно резко высказал г-ну Ренару свое мнение. Надо же мне отметить хотя бы одну из великодушных, благородных мыслей, которые щедро рассеяны в его книге. Какому человеку доброй воли не захочется сказать вместе с ним: «Для маленьких, для обездоленных, для слабых — все больше и больше справедливости, все больше сочувствия, все больше братской нежности, — вот чего надо беспрестанно добиваться»?

Будем же к этому стремиться, будем трудиться над тем, что считаем полезным и хорошим, но не рассчитывая на внезапный волшебный успех и не предаваясь социально-апокалиптическим бредням: апокалипсисы ошеломляют и обманывают. Не будем ждать чуда. Ограничимся задачей но мере наших слабых возможностей содействовать прогрессу медленному, зато верному, которого мы, быть может, сами и не увидим, но которого не может ускорить никакая человеческая сила. Пьер Лаффит однажды высказал следующую мудрую мысль:

«Подлинные улучшения никогда не даются даром. Их можно добиться только путем постоянного стремления к усовершенствованию умственному и нравственному. Оно совершается медленно, но бесповоротно; это тернистый путь, как говорит Данте, но он ведет к желанной цели».

ПАМЯТНИК БОДЛЕРУ[547]

Мысль поставить памятник Бодлеру вызвала совершенно неожиданное негодование. Споры сопровождались таким шумом, правда, лишь благодаря тому, что вспыхнули в тихие дни парламентских каникул. Как бы то ни было — газеты разъярились, и литературный мир раскололся на два лагеря. Если умы не успокоятся — не миновать гражданской войны, и на бульваре Сен-Мишель начнутся рукопашные схватки. Как положено во всех братоубийственных войнах, каждой из сторон надо подумать о том, какой бы присвоить себе отличительный знак, — хоть тот или иной цветок, например. Бодлеристы могли бы украсить свои шляпы веточкой наперстянки, ядовитые гроздья которой в деревне называют «перчатками богородицы» за яркость их длинных лиловых венчиков. Они послужили бы, если угодно, эмблемой «Цветов зла». Что же касается анти-бодлеристов, то не мне быть их советчиком, поскольку я не из их лагеря. Пожалуй, они могли бы опознавать друг друга по белой лилии, которую держали бы в руке. Этот символ им вполне под стать, раз они становятся на защиту непорочности, оскорбленной Бодлером.