Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

другом. Карсавина в роли Эхо достигла новых высот поэтического проникновения в трогательный и прелестный образ. Ее Тамара тоже своего рода триумф». И другому приятелю:

«Карсавина превзошла себя в роли Эхо в „Нарциссе“. Она осторожно пробирается на сцену, влюбленная в Нарцисса, и безмолвно приближается, скрываясь за деревьями; она танцует, словно в трансе, и опускается к ногам Нижинского в конце каждой музыкальной фразы. Он прыгает как фавн, а одежды на нем так мало, что ослепших от нахлынувших эмоций герцогинь со съехавшими набок бриллиантовыми тиарами пришлось вывести из зала. На втором представлении на нем были надеты более длинные бриджи, по-видимому, по требованию не цензора, а русского посольства».

15 июля в присутствии матери и брата Бронислава Нижинская вышла замуж за танцора Александра Кочетовского, церемония состоялась в русской православной церкви на Бакингем-Палас-роуд[274]. Дягилев был посаженым отцом, он вел невесту к алтарю и подарил ей кольцо с сапфирами и бриллиантами, которое, как он решительно заявил, «обручало ее с искусством» в значительно большей мере, чем с Кочетовским. (Ей пришлось продать его во время русской революции.)

Интересно, что англичане сочли, будто в «Нарциссе» Нижинский исполнил самую выразительную роль, в которой они когда-либо его видели. И хотя им не довелось испытать потрясения, вызванного «Петрушкой», новости об этом шедевре просочились через канал в виде восторженной статьи с эффектными иллюстрациями в июльском номере журнала «Ритм», который издавали Миддлтон Марри и Кэтрин Мэнсфилд. Талантливый молодой француз Анри Годье, добавивший к своему имени имя своей двадцатилетней эксцентричной подруги Софи Бржешки, внес свой вклад в виде рисунков, помещенных в более раннем номере «Ритма» до того, как поссорился с Марри и Мэнсфилд; этим же летом он вылепил скульптуру Нижинского*[275] и Карсавиной с Больмом в «Жар-птице»*[276] (за последнюю работу он получил самую высокую цену, которую когда-либо в жизни получал, — 20 фунтов). Трудно не согласиться с мнением, что, если бы Нижинский объединился с этой одинокой, фанатичной парой, он мог бы оказаться связанным с ними узами странной, но полезной дружбы, но, возможно, отель «Савой» встал между ними.

Нижинский и Карсавина в «Петрушке».

Рис. Джорджа Бэнкса из «Ритма»

Этим летом молодой поэт Руперт Брук влюбился в Русский балет. Несколько месяцев спустя он написал о труппе: «Они, если такое возможно, искупили грехи нашей цивилизации. Я отдал бы все за то, чтобы стать художником-оформителем балетов».

Это было, наверное, самое счастливое для Нижинского время.

Каждый вечер, когда он танцевал, был триумфальным. Впереди его ждал не слишком трудный август с нечастыми выступлениями в «Сильфидах», «Пире», «Карнавале» и «Призраке розы» в Довиле**[277]; и поездка в Барейт, где вместе с Дягилевым и Стравинским он будет слушать «Парсифаля». Но в его душе шла борьба, он готовился к созданию нового танцевального языка, и муки рождения делали его раздражительным.

Глава 6

1912–1913

(Осень 1912 — сентябрь 1913)

Как уже отмечалось в предыдущих главах, у Нижинского в детстве не было друзей. По природе своей он был склонен к одиночеству, а обстоятельства школьной жизни сделали из него аутсайдера. В 1908 году, внезапно расставшись с детством и вступив во взрослую жизнь, он попал под покровительство князя Львова, а затем Дягилева. Такого рода связь с мужчиной, старшим по возрасту, способным вселить в него чувство уверенности и безопасности, явно подходила человеку подобного склада, но у фавна время от времени возникало желание совершить короткий побег от властного укротителя и скрыться в лесу. Возможно, он тогда предавался мечтам об отношениях иного рода — о флирте или любовной связи с хорошенькой девушкой, но приятной внешности было недостаточно: главное — взаимопонимание, а это включало в себя полное погружение в проблемы искусства балета. Какая девушка могла бы в достаточной мере ощутить святость призвания танцора и хореографа, чтобы оказать ему преданное внимание, в котором он остро нуждался? Полумеры были хуже, чем ничего.

По отношению к другим участникам труппы Русского балета Нижинский испытывал полную отчужденность. Они были всего лишь коллегами и сырым материалом для его искусства. Они работали усердно, но не так упорно, как он*[278]; некоторые были даже умны и хорошо образованны. Многие девушки отличались привлекательностью, но у большинства из них были возлюбленные. В любом случае близость с Дягилевым устанавливала дистанцию между ним и прочими артистами труппы. Дружба с одним из мужчин казалась столь же невозможной, как и роман с одной из женщин, как бы лихой Бурман ни пытался выдать себя за друга, спекулируя на давнем школьном знакомстве.

Была Карсавина, его партнерша. В отрывке из «Дневника», написанного в 1918 году, промелькнет мысль о тайной страсти к ней. Но я не принимаю ее всерьез; если даже она существовала несколько недель, то балерина о ней не знала, а она пользовалась достаточным успехом у мужчин, чтобы с легкостью распознать признаки влюбленности. По правде говоря, Карсавина была недостижима. Если он ощущал, оценивая объективно и без снобизма, что остальные артисты намного ниже его, то Карсавина, такая же преданная искусству, как и он сам, казалась неизмеримо выше. Найти в коллеге-актере столь высокие душевные качества, такое благородство и ум — это могло вызвать не меньшее замешательство, чем противоположные качества. К тому же она отличалась высоким интеллектом, и если не создавала балеты сама, то намного быстрее, чем он, воспринимала новые идеи. И наконец, ее блистательная красота! Ее любили принцы и поэты. В личной жизни он не мог с ними конкурировать. Только танец мог их объединить.

Пожалуй, только сестру Броню можно назвать его единственным другом. Мать понимала и любила его, Дягилев тоже, но только Броня вникала в суть его хореографической мысли и ближе всех подошла к тайнам его сердца. В их суждениях о балете и в их отношении к нему было много общего, они осознавали и свой долг, и свои привилегии. Кажется недоразумением, что Броня с ее явно мужским интеллектом родилась женщиной и к тому же была моложе его. Жаль, что дружба Дягилева с Нижинским помешала ежедневным контактам танцора с сестрой. Они работали вместе в классе и на репетициях, но брак Брони с Кочетовским возвел между ними еще один барьер. Они уже не были так близки, как прежде. Если бы Броня ушла, Дягилев остался бы его единственным другом.

Теперь зимой 1912/13 года должно произойти нечто такое, что изменит всю ситуацию в целом.

Сезон