Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

искусства: музыка, живопись и танец — вносят свой вклад в эти несравненные представления, и все три принимают свои самые смелые и великолепные формы…» Он признается, что видел «Карнавал» в Париже и Лондоне в общей сложности около тридцати раз и прошлым вечером был так же очарован, как и всегда, только высказал неудовольствие новым зеленым занавесом, который плохо сочетался с синими юбками Эстреллы и Киарины. Он так описывает Карсавину в «Тамаре»: «Гибкая, в чудесных сиреневых одеяниях, и ужасно бледная, жертва собственного жестокого сладострастия».

Во вторник, 18 июня, впервые показали «Жар-птицу». Даже «Морнинг пост», в прошлом слишком строго отзывавшаяся о русских, так как всегда относилась с подозрением и неодобрением ко всему новому (что характерно для тори), теперь была потрясена. «Одно из самых замечательных произведений в своем роде когда-либо виденных в Англии, совершенная гармония… в высшей степени приятное произведение… абсолютная новизна… музыкальный колорит столь же замечательный, как и костюмы…»

«Таймс» сочла музыку «в высшей степени живой и яркой, хотя и не слишком мелодичной, [она] соединяется с помощью твердых, острых, резко очерченных ритмов… Мадам Карсавина превзошла себя в живости, грации и чувственной красоте движений, хотя только что станцевала в двух других балетах». «Дейли экспресс», которая несколько дней назад скептически отнеслась к желанию Томаса Бичема самому дирижировать балетом, теперь привела его слова о том, что партитура Стравинского оказалась «самой трудной из всех, с которыми ему приходилось до сих пор иметь дело, включая и „Электру“. Ричард Кейпелл назвал в „Дейли мейл“ этот балет „очарованием и сокровищем фантазии“. Сочтя партитуру главным достоинством балета, маленьким блистательным шедевром, остроумным и исполненным эксцентричной грации… совершенно новым словом в музыке», он в то же время счел Карсавину «несравненной». «Жар-птица» поймана храбрым принцем — взмахи белых рук, трепет хохолка из перьев, помятый плюмаж, сильно бьющееся сердце птицы, неистовый порыв к избавлению, испуганный отказ женщины от ласк.

В тот вечер среди публики впервые присутствовал рыжеволосый молодой человек двадцати одного года, получивший образование химика, но испытывавший страсть к театру, особенно кукольному. Он уже был знаком с русским балетом, так как видел Карсавину, Павлову и Мордкина в мюзик-холле, и планировал впоследствии открыть маленький книжный магазинчик на Чаринг-Кросс-роуд, 75. Первая встреча с дягилевским балетом изменила его жизнь. Звали его Сирил Бомонт*[264].

Он писал:

«„Тамара“ представляла собой превосходную драматическую композицию, и первые же звуки партитуры Балакирева создают определенное настроение. Воздух внезапно становится тяжелым, и погруженный в темноту театр словно наполняется тревожными предчувствиями. Полутоскливая-полутрагическая мелодия поднимается над пульсирующим подводным течением звуков, словно намек на быстротекущую, пенящуюся реку, бьющуюся о скалы. Медленно поднимается занавес, открывая декорации Бакста — огромная комната со стенами, окрашенными в розовато-лиловые и фиолетовые тона, и покатым зеленым потолком. Освещение приглушенное — только неяркий отблеск догорающего огня. На сцене доминирует огромный диван у дальней стены, на котором возлежит Карсавина, исполняющая роль грузинской царицы Тамары. Вытянувшись во весь рост, она время от времени беспокойно шевелится во сне. Служанка сидит у ее ложа, остальные слуги держатся в тени, их позы напряжены.

Я все еще помню настроение, навеваемое этой сценой: казалось, будто пережита какая-то ужасная опасность, оставившая после себя заметную напряженность и ощущение, что угроза может вот-вот возобновиться. На сцене только безмолвная группа наблюдателей — все сохраняют полную неподвижность, за исключением беспокойных движений спящей женщины. Но любопытство сильно возбуждено. Что должно произойти?

Карсавина была блестящей Тамарой, опасное существо, похожее на животное семейства кошачьих, томно растянувшееся на своем диване, ее бледные черты казались зловещими из-за темных бровей, сведенных на лбу в одну линию».

Годы спустя Бомонт так напишет о Нижинском в «Сильфидах»:

«До этого вечера я считал идеальным танцором Мордкина, великолепного мужественного артиста, фигура которого восхитила бы самого Фидия. Но с этого времени Нижинский стал и до сих пор остается моим идеалом, и ничего из виденного мной за последующие двадцать восемь лет театральных посещений не изменило моего мнения… Его pas seul[265] в „Сильфидах“ было поистине выдающимся. По существу, его особое свойство состояло в толковании мелодии. Когда играет великий скрипач, не только одна скрипка служит резонатором для драгоценных мелодий, вызываемых смычком, скользящим по туго натянутым струнам, само тело скрипача, кажется, отзывается на его музыку. Танец Нижинского в этом балете был пропитан тем же самым качеством. Танцевали не только его ноги, но и все тело, а движения последовательно перетекали одно в другое, то быстрые, то медленные, то постепенно замедляющиеся, то с возрастающей скоростью, казавшиеся спонтанными, вытекающими из особенностей мелодии. Я воскрешаю в памяти, как вздымался его белый шелковый рукав, когда он протягивал вперед чуть согнутую руку, и то прелестное движение, когда он вытянул ногу в девлоппе [266], а рука его грациозно скользнула от бедра до голени движением изящным и нежным, как ласка; и, наконец, завершение пируэта, когда он плавно и все медленнее кружится, пока не остановится, словно вращающееся колесо, исчерпавшее свое движение. Я всегда считал Карсавину и Нижинского совершенными партнерами. Но эти двое не были смертными — это тень поэта, посетившая вместе с душой его умершей возлюбленной освещенную луной рощу, когда-то вдохновившую его на создание вечных од».

Но новый восторженный почитатель, который как историк балета добавил больше книг к литературе о балете, чем кто бы то ни было прежде, все же высказал ряд критических замечаний. Страстно восхищаясь музыкой Стравинского к «Жар-птице», волшебной атмосферой балета и сценой встречи Карсавиной и Больма, он тем не менее считал, что «с того момента, как ворота за царевнами закрываются, балет становится слишком театральным. Злые силы и Кощей (даже в исполнении Чекетти), танец, с помощью которого Жар-птица заставляет их танцевать до изнеможения, — все это было слишком нарочитым. Это был хороший театр, но балет переставал быть хореографической поэмой».

В Париже Нижинский познакомился с леди Оттолин Моррел, которая впоследствии стала его сердечным и проницательным другом. Со своим беспредельным идеализмом, любовью к людям, интересом к их проблемам и страстным желанием помочь, она была хозяйкой, наперсницей и почти что матерью многим лучшим писателям и художникам своего времени, особенно из Блумберийской группы. Многие из них, даже Литтон Стрейчи, который больше других зависел от ее привязанности, имели неприятную привычку высмеивать ее за спиной. Эта выдающаяся женщина отличалась высоким ростом и носила фантастические одеяния, о чем свидетельствуют многочисленные описания Огастуса Джона и Хенри Лама, так что являла собой странный контраст рядом с маленьким коренастым Нижинским, таким неприметным в повседневной одежде.