Свет вечный - Анджей Сапковский

– Скажу прямо, – прищурил глаза Шарлей. – Да. Речь о нем. Года прошли, а это дело за мной тянется. И будет тянуться, если учесть, что это известно компании Фуггеров.

– Твою мать! Так поэтому ты говорил о стоимости?

– Поэтому. Они держат меня в руках и поэтому уверены, что я буду молчать. Храни молчание и ты, Рейнмар.

– Разумеется. Будь спокоен.

– Через пару дней, – улыбнулся Шарлей, – у меня будет черный фургон. И деньги, которые он вез, и которыми я умно распоряжусь. Куплю себе покой и полное отпущение грехов. Куплю себе служащих и многочисленных влиятельных знакомых. Но ты никому ничего не говори, даже пробощу Дунину в Велюне, когда будешь на меня ссылаться. А когда сослешься, тебя там примут и позволят принять обет. Тихо там в этом Серадзе и спокойно, есть госпиталь, просто предел твоих мечтаний. Мне, откровенно говоря, тоже было бы легче на душе и спокойнее на сердце, если б я знал, что ты там. Что ты в безопасности и не скитаешься по миру. Сделай это для меня, дружище. За Пшемшей поверни на север. Езжай в Серадз.

– Я это обдумаю, – сказал Рейневан. Уже обдумав, решив и будучи полностью убежденным в правильности принятого решения.

– Так что… Ну и… – Демерит пожал плечами, кашлянул. – Черт возьми, не могу стоять и смотреть, как… Так что я попрощаюсь, разверну коня, кольну его шпорами и уеду. Не оглядываясь. А ты делай, что хочешь. Бывай. Vale et da pacem, Domine.[355]

– Бывай, – ответил, спустя минуту Рейневан.

Шарлей не оглянулся.

Глава двадцать первая,

в которой речь идет о символе и о его чрезвычайном значении. В которой Рейневан, допустив зло, пытается исправить свою ошибку и кровью смыть вину. А краковский епископ Збигнев Олесницкий меняет ход истории. Совершая это ad maiorem Dei gloriam.

«Вот и смерть приходит, думал Парсифаль Рахенау, – напрасно пытаясь одолеть охватывающий его холод, бессилие и сонливость. – Умру. Попрощаюсь с жизнью здесь, в этих диких лесах, без священника, без исповеди и причастия, даже без похорон, а где белеют мои кости, не будут знать ни отец, ни мать. Уронит ли по мне хоть одну слезу прекрасная Офка фон Барут? Ах, какой же я осел, что не признался ей в любви! Что не упал к ее ногам…

А сейчас уже поздно. Смерть приходит. Уже больше Офки я не увижу…»

Конь мотнул головой, Парсифаль закачался в седле, боль дернула его и привела в себя. «Воняет дымом, – подумал он. – И пожарищем. Что-то здесь горело…»

– За лесом уже Рудки, – послышался голос рядом.

Всадник, которому принадлежал голос, расплывался в лихорадочных глазах Парсифаля в темный, неясный и демонический образ.

– Там ты уже должен попасть на своих. Держись просеки и не выпади из седла. С Богом, парень.

«Это тот цирюльник, – понял Парсифаль, с большими усилиями удерживая веки, чтоб не сомкнулись. – Медик с удивительно знакомыми чертами. Вылечил и перебинтовал меня… А говорили, что последователи Гуса хуже сарацинов, что не знают пощады и убивают без всякого милосердия.

– Господин… Я благодарен… Благодарю…

– Бога благодари. И прочитай иногда молитву. За погибшую душу грешника.

Пели птицы, квакали лягушки, по небу плыли облака, среди лугов вилась Пшемша. Рейневан вздохнул.

Преждевременно.

Перед смоловарней стояло восемь коней, в том числе один красивый вороной и один исключительно красивый сивка. Со стрехи поднималась струйка дыма. Рейневан немедленно развернул коня. Те восемь коней не принадлежали ни смоловару, ни тем более крестьянам, возле сёдел висели топоры, чеканы и булавы, хозяева были люди военные. Он намеревался отъехать тихо, пока они его не заметили. Но было уже поздно.

Из небольшого овина вышел тип в бриганитине, неся охапку сена. Увидев Рейневана, он бросил сено, крикнул. Из овина выскочил второй, похожий, как близнец, оба с криками набросились на него. Рейневан метнулся к висящему возле седла самострелу, схватил за ручку барабана, закрутил. Зубчатое колесо жутко заскрежетало, что-то хрустнуло, ручка оторвалась, а рычаг сломался. Сломался его верный самострел, сделанный в Нюрнберге, перевезенный контрабандой из Польши в Чехию, купленный Шарлеем за четыре венгерских дуката. «Это конец» – промелькнуло в его голове, когда пришпоривал коня. «Конец», – подумал он, когда его стягивали с седла. «Конец», – был уверен он, прижатый к земле, видя блеск кривого сапожного ножа.

– Эй! Эй! Оставьте! Пустите его! Это свой! Я его знаю!

«Этого не может быть, – подумал Рейневан, неподвижно лежа и глядя в небо. – Так в жизни не бывает. Такие вещи случаются только в рыцарских романах. И то не во всех».

– Рейневан? Ты цел?

– Ян Куропатва? Из Ланьцухова? Герба Шренява?

– Он самый. Ох, Рейневан, плохо ты выглядишь. Я тебя едва узнал.

В компании были и другие знакомые. Якуб Надобный, Ян Тлучимост, литвин Скирмут. И главарь всей группки, русский атаман, незабываемый князь Федор из Острога. Враждебно сверливший Рейневана пронзительным взглядом черных глазок.

– Чего ты, – заговорил наконец князь, – так глазами от морды к морде бегаешь? Высматриваешь боярина Данилку, того, что ты на Одрах ножом пырнул? Убили его словаки над Вагом. Hergott, счастье твое, потому что он злопамятен был. А я не злопамятен. Хотя ты тогда в Одрах напакостил, ужасно напакостил, я тебе это похристиански прощаю. И зла не держу. Но сначала давай выпьем за согласие. Давай меда, Микошка. Ну, за здоровье!

– За здоровье!

– А тебе, Рейневан, – вытер усы Куропатва, – куда именно надо? Спрашиваю, потому что, может, с нами поедешь?

– Я на север, – Рейневан решил не слишком откровенничать.

Поляк не успокоился.

– Куда конкретно?

– Велюнь.

– Ха! Так ведь и мы в ту сторону. Езжай с нами, в comitivie веселей. И безопасней. А, Федька? Возьмем его?

– Мне все одно. Хочет, пущай едет. За здоровье!

– За здоровье!

Они ехали на север по зеленой долине Пшемшы.

Возглавлял князь Федор Федорович Острожский из Острога, сын луцкого старосты. За ним ехал на красивом сивке Ян Куропатва из Ланьцухова герба Шренява. За ним Якуб Надобный из Рогова герба Дзялоша. Откуда-то родом из Великопольши Ян Тлумочист герба Боньча. Ежи Скимунт, литвин, род которого совсем недавно удостоился быть принятым в польский герб Одровонж.[356] Акакий Пелка герба Янина, столь сомнительного, что его насмешливо называли «Солонина». Братья Мельхиор и Микошка Кондзьолы герба, также вызывающего сомнения, такого же рода и явно такого же поведения.

Душевное состояние Рейневана делало его абсолютно безразличным ко всему, его мало что интересовало. Тем не менее, он несколько удивился, увидев Острожского. До него доходили слухи и сплетни, согласно которым князь уж который раз подряд предал гуситов и предложил свои услуги королю Сигизмунду Люксембуржцу; такие случаи имели место год тому, то есть вскоре после той бурной ночи в Одрах, когда дело дошло до ножей. Молва несла, что Люксембуржец принял Федьку за провокатора и приказал его заточить вместе со всей сопровождающей его компанией. Ба, поговаривали даже о казни на площади в Пожоне, объявились даже очевидцы, описывающие казнь с красочными подробностями. И вот, к удивлению Рейневана, казненные ехали себе абсолютно беззаботно по зеленой долине Пшемшы. В другой ситуации Рейневан, может, что-то бы заподозрил, может, задумался бы два раза перед тем, как присоединяться к подозрительной группе. Но ситуация не была другой. Она была такой, какой была.

На западе, с окрестностей Гливице и Бытома, в небо поднимались черные столбы дыма. В то же время в селах, мимо которых они проезжали, не заметно было паники, на лесных дорогах не было видно беженцев. Князья Конрад Белый и Казимир из Освенцима, видимо, пользовались доверием людей, они верили, что их жизни и имущество будут защищены, ведь для этого и выжимали из них дань. Независимо от их фактических планов, князья в этом отношении производили хорошее впечатление. Чем дальше на север, тем больше было заметно военное присутствие. То и дело где-то гордо трубили рога, несколько раз они замечали на горизонте вооруженные кортежи, идущие вскачь с развернутыми флагами. Кавалькада Федьки из Острога держалась малолюдных дорог, благодаря чему за два дни пути они не нарвались ни на один военный отряд или разъезд. Однако опасность такая всё время существовала. Рейневан, несмотря на отрешенность, чувствовал беспокойство. Если бы солдаты их схватили, они могли бы быть повешены на первом попавшемся суку, а расставание с земной юдолью таким способом ему вовсе не улыбалось.

Общество князя, казалось, опасностью пренебрегало. Острожский и его дружки вели коней ленивым шагом, зевая или разгоняя скуку дурацкими разговорами.

– Смотрите, народ, – Якуб Надобный развернулся в седле. – Мы едем, прям как из легенды взяты. Братья славяне! Лях, Рус и Чех!