Свет вечный - Анджей Сапковский

– А в чем я должен был бы уступить? И что получил бы взамен?

– Ты что-то дашь, я что-то дам. Clara pacta, boni amici.[360] Послушай краковский епископ, будущий кардинал, пастырь избранного народа. Если ты оставишь в покое Силезию, я оставлю тебе Восток, евангельскую миссию и обращение схизматиков. Дам быть оплотом. Витольд вам действительно вредит, порет то, что вы так долго и трудолюбиво ткали. То есть, он – действительно, угроза. И будет ею, пока жив. Пока жив. А если бы так… перестал жить? Вдруг и неожиданно?

Олесницкий какое-то время молчал.

– Мне это слушать не к лицу, – ответил он наконец. – Вовсе не к лицу. К тому же чисто теоретически я полагаю, что старания были бы напрасны. Витольда слишком хорошо охраняют, чтобы покушение удалось. Отравить его тоже не удастся. У него в услужении множество литовских чернокнижников, он постоянно пьет живую воду из тайных жмудских источников. Он нечувствителен к ядам.

– К известным ядам, – поправил Конрад. – Только к известным. Но ведь существуют и неизвестные, такие, о которых не слышали даже в Венеции, не то что в какой-то гиперборейской[361] Жмуди. А как говорят: Ignoti nulla curatio morbi.[362] На месте князя Витольда я был бы очень осторожен. Потому что, если мы договоримся, он может и года не прожить.

– А мы договоримся?

– А вы воспрепятствуете польскому войску войти в Силезию? Не подержите гуситов, Волошека и Корыбутовича?

– Эти вещи находятся в ведении короля Польши. Я им не являюсь.

– Правда? Разное говорят. Якобы вы запросто можете накричать на Ягеллу, можете даже обругать его. Ничего нового, польская Церковь всегда дергала за политические нити, не говори мне, что перестала. А ведь в Польше есть еще шляхта, землевладельцы, сословия, люди, с которыми король должен считаться. Не крути, епископ Збигнев. Clara pacta, boni amici! Сделаете ли вы взамен на мою приятельскую услугу в вопросе Витольда так, чтобы Польша не поддерживала чешских гуситов? Мало того, чтобы они в Польше стали омерзительны. Ненавистны? Всеми, от короля до самого беднейшего смерда.

– Не подскажешь, каким образом? Ты ведь такой умный.

– Теперь, – захохотал Конрад, – мне это слушать не к лицу. Сговор, провокация? Не пристало такое духовному лицу, простому работнику Господнего виноградника. Вести из Франции в Польшу, надеюсь, тоже доходят, Збышек? Вести о Жанне д’Арк, прозванной La Pucelle? О том, что она освободила осажденный Орлеан? Что разбила англичан под Пате? Что привела к коронации Карла VII в Реймском соборе? Что взяла в осаду Париж?

– И что из этого вытекает?

– La Pucelle – это символ. А символ – это самое важное. Нельзя недооценивать его значения. Послушай другую притчу. В 1426 и 1427 годах гуситы совершили два очередных нападения на Ракусы.[363] Во время первого они напали на цистерцианский монастырь в Цветтеле, во время второго – на конвент в Альтенбурге. По обыкновению поубивали монахов, пограбили монастыри, подожгли. Ничего нового, скажете. И ошибетесь. В обоих монастырях чехи на мелкие кусочки поразбивали органы, разбили в черепки колокола, в щепки разнесли алтари. Статуи поразбивали или отбили им головы. Святые образа оскверняли и рубали мечами. Такое же иконоборчество они совершили в баварских монастырях в Вальдербахе и в Шентале в 1428 году. И в том же году в Силезии.

– И что?

– Символ. Во время войны все убивают, жгут и грабят, это нормально и считается в порядке вещей. Но только посланники дьявола отбивают голову статуе святого Флориана, мажут говном образ святой Урсулы и в щепки рубят прославленную чудесами Пиету. Только слуги Антихриста поднимают святотатственную руку на символ. А посланники дьявола и слуги Антихриста омерзительны и ненавистны. Всеми. От короля до самого беднейшего смерда.

– Понимаю, – кивнул головой Збигнев Олесницкий. – И признаю, что вы правы. Относительно символа.

– У меня, – улыбнулся епископ Вроцлава, – для этого даже нашлись бы люди. Снятая с виселицы отборная шайка. Готовая на всё. На любой указанный символ. Тебе, епископ краковский, остается только указать. Мы понимаем друг друга?

– Понимаем?

– Значит как? По рукам? Clara pacta, boni amici? Збышек? Отвечай.

– Clara pacta.

Острожкий и Куропатва возвратились даже раньше, чем обещали, до четвертой ночной вигилии, а сигнал выступать дали на рассвете. К небольшому удивлению Рейневана князь Федор не повел их севежским трактом, но приказал двигаться на восток, прямо на восходящее красное солнце. А через каких-то две мили, пройденных по тракту, за бродом на реке, приказал свернуть на бездорожье.

– Эта речка, если не ошибаюсь, Лисварта. – Рейневан подъехал к князю. – Куда мы направляемся? Если можно узнать?

– Доедем, увидишь.

– Не волнуйся, медик, – Куропатва решил быть чуточку доброжелательнее. – Увидишь, всё будет как надо.

Рейневан покрутил головой, но ничего не сказал. Он придержал коня, чтобы оказаться в самом хвосте колонны.

Они ехали. Солнце было высоко, когда грунт сделался неприятным, подмокшим и вязким. Выезжали из одного болота и тут же въезжали в следующее, преодолевали одну за другой болотистые ложбины очередного заросшего кривыми вербами ручья. Над одним из таких ручьев Рейневан увидел Прачку.

Кроме него ее не заметил никто, потому что он ехал в хвосте, на некотором расстоянии от остальных. Сначала ее не было, была осветленная солнцем полоса на стволе засохшей и ободранной от коры вербы. И вдруг на месте полосы появилась Прачка. Она стояла на коленях возле вербы, склоненная над ручьем, с погруженными в воду аж по локти руками. Худая, до костлявости под белым облегающим платьем. С лицом полностью закрытым под сенью темных волос, спадавших в воду и кружившихся в течении. Ритмическими, ужасно медленными движениями она стирала, терла и выжимала то ли рубашку, то ли саван. С каждым ее движением из савана выплывали облачка темно-красной крови. Весь ручей струился кровью и кровавой пеной.

Рейневан дернул головой, повернулся. Но Самсона рядом не было. Хотя он чувствовал его присутствие, хотя мог поклясться, что слышал его шепот, Самсона рядом не было. Был ветер, резкий, злой ветер, который раскачивал зеленеющие ветки верб, покрывал рябью и блестками поверхность воды. Рейневан зажмурил глаза. Когда он их снова открыл, Прачки уже не было. Была белая полоса ободранного от коры ствола вербы.

Но течение продолжало быть темным от крови.

После полудня они выехали на более сухую местность, между пологими взгорками. А потом увидели одинокий, чуть повыше холм. Светлый.

Прямо-таки белый. Белеющий в блеске солнца поистине снежной белизной.

С вершины холма в небо поднималась колокольня церкви.

– Clarus Mons,[364] – коротко пояснил Якуб Надобный из Рогова. – Ясна Гура. Монастырь паулинов под Ченстоховой.

Основанная около полувека тому Владиславом Опольским обитель паулинов становилась всё ближе и ближе. Уже можно было разглядеть обтянутый контрфорсами двукрылый claustrum[365] и церковь. Даже было слышно пение монахов.

– Так это наша цель? – уточнил Рейневан. – Монастырь? Мы едем в монастырь?

– Почти угадал, – ответил Федор из Острога, держа руку на чекане за поясом. – А что? Не нравится?

– Сегодня Пасха, – сказал Надобный. – Посетим святую обитель.

– Потому что мы очень набожны, – добавил Куропатва из Ланьцухова. Хотя голос у него был серьезный, Ян Тлумочист прыснул, а братья Кондзьолы загоготали.

– Едем, – оборвал Острожский. – Не болтать.

Монастырь становился всё ближе.

Benedicta es, celorum regina,et mundi totius domina,et aegris medicina.Tu praeclara maris stella vocaris,quae solem justitiae paris,a quo iluminaris.

Рейневан попридержал коня, сравнялся с замыкающим кавалькаду Ежи Скирмунтом. Молодой литвин бросил на него перепуганный взгляд.

– Тут, дорогуша, – пробормотал он, – чего-то нехорошее намечается. Тута начинает петлей пованивать. Что же нам делать?

– Слишком поздно что-то делать, – с горечью и злостью сказал Рейневан.

– Ну, так что же ты думаешь делать?

– Держаться в стороне. И не принимать участия. Если удастся.

Te Deus Pater, ut Dei mater fieres et ipse frater,cuitus eras filia, sanctificavit,et mittens sic salutavit,Ave plena gratia!

Возле ворот они спешились, группа паломников разбежалась при одном их виде. Если у Рейневана и были какие-то сомнения, то их развеял вид оружия, которое повынимали его спутники. Мельхиор и Микошка Кондзьолы сбросили тулупы, засучили рукава. Акакий Пелка поплевал на ладони, схватил топорище. Куропатва из Ланьцухова подошел, стукнул по воротам рукоятью меча, раз, потом еще раз.