Завет воды - Вергезе Абрахам

— Нет, нет, моя Элси! Нет. Мир знает, что я утратил достоинство. У меня нет ног. Нет сына. Моя жена ушла. Но если кто-то и совершал ошибки, то именно я. Не отнимай у меня единственное, что у меня есть. — Он садится, морщась, и обнимает ее той рукой, где локоть ободран. Боль не имеет значения. Продолжает шутливым тоном: — Элси, ты родилась уже прощенной. Может, вернемся к этому жалкому презренному созданию? Оно нуждается в прощении и милосердии.

Филипос не замечает, что жена не отвечает на его вымученный юмор. Отчаяние, которое он увидел той ночью, навсегда запечатлелось в ее чертах, и ему больно от этого. Но если ему помогает просто взять ее за руку, ей ведь от этого тоже должно стать легче? Узел мунду у нее на груди вот-вот развяжется. Филипос не может заставить себя отвести взгляд. И смущен приливом крови к паху. Нет, я вовсе не этого хотел, когда просил тебя сесть, клянусь богом дождей. Но у желания свой собственный словарь, более убедительный, чем слова, рождающиеся на устах, и вопреки его воле именно этот язык выступает на первый план.

В приливе нежности Филипос обнимает жену. Она не противится. Тхорт соскальзывает с волос, и, когда она тянется подхватить ткань, мунду окончательно развязывается. Это не я. Это все вселенная, или судьба, или божество мунду и тхорта, бог недопонимания, Бог, в которого я не верю. Элси вцепляется в падающее мунду, но рука Филипоса нежно удерживает ее. Он целует ее щеки, веки. Она дрожит, и лицо такое печальное, что боль его становится невыносимо пронзительной. Он хотел лишь утешить, но знакомый трепет охватывает его, давнее благоговейное удивление, что эта удивительная женщина — его жена. Повелитель разочарований, повелитель печалей, скажи мне, отчего ты благословляешь меня только для того, чтобы отнять? Ее тело становится все крупнее, увеличиваясь на глазах, — или так действует черная жемчужина? Губы полнее, ямочка в основании шеи, которую он так любит, гораздо глубже, темные ореолы вокруг сосков шире — все самые чувственные детали растут и становятся ярче под его взглядом.

Сколько же удовольствия их тела доставляли друг другу! Что бы ни происходило, но эта часть жизни никогда их не подводила. И могла бы стать тем бальзамом, который необходим, чтобы вынести невыносимое. После своей утраты они даже не позволили себе поплакать друг у друга на плече. И вместо этого злобно набросились друг на друга. Теперь он ясно понимает, что они должны были сделать. Филипос перебирает пальцами ее мокрые волосы, такие густые, что они всегда казались ему отдельным живым существом. Нежно укладывает ее на кровать. Не принуждая. Заметив, что дверь распахнута настежь, медленно, с трудом, поднимается и, хромая, подходит запереть. Голова Элси обращена в другую сторону, мысли ее далеко, как будто она забыла о его присутствии, но когда он приближается, она поворачивается к нему — всматриваясь в покрытое струпьями и шрамами тело взглядом художника, но все же с любопытством и сочувствием.

Он забирается на кровать. Ее зрачки оказываются прямо напротив его — широкие и бездонные. Ступни ее на ощупь грубые и мозолистые, это вовсе не шелковистые нежные ножки из его воспоминаний. Она ходит босиком — верный признак нерадивости мужа. Филипос целует ее руку, прикрывающую грудь, губы натыкаются на твердый бугорок сбоку на указательном пальце. Он представляет, как в своей непреходящей боли Элси работает до изнеможения, день и ночь водя кистью, чтобы исправить искажения несовершенного мира. Бледное лицо ее в пятнах. Угрызения совести становятся все глубже, когда он видит все новые свидетельства собственного небрежения.

— Ох, Элси, Элси, — горестно выдыхает он, и сердце его разрывается. — Это мое дело все исправить, все восстановить.

Она, кажется, не понимает, но это неважно, главное, что понимает он. Они идеальная пара, думает Филипос, оба истерзаны горем и временем. А что такое время, как не концентрированные утраты?

Его губы прижимаются к ее, но нерешительно. Он не хочет навязывать себя. И сразу остановится, если ей будет неприятно. Но разве не поцелуи всегда воскрешали их? Поцелуй никогда не ляпнет какую-нибудь глупость. Филипос едва не смеется, вспоминая их первые неловкие поцелуи, как они сжимали губы, будто запечатывая конверт. А потом стали мастерами. Но Элси все забыла. Я должен напомнить ей. Мой долг воскресить эти уста и раскрыть наши сердца. Он начинает нежнее нежного, и она, кажется, отвечает. Да, говорит он себе, губы ее шевельнулись — пока не страсть, но нужно время.

Он берет в ладонь ее грудь, обводит пальцами сосок. С трудом владея собой. Глаза ее закрыты, из уголков стекают слезы, и он понимает — что, как не это, напоминает им о Нинане? Она не отстраняется, но и не тянется к нему, как в старые времена. Все хорошо, любимая. Все хорошо. Я все сделаю сам. Нам ведь нужно именно это? Гилеадский бальзам, исцеляющий все недуги.

Бывало, тела их двигались синхронно и они напоминали экстатические рельефы Кхаджурахо[200], поворачиваясь так и эдак, и простыни падали на пол. Для этого еще будет время, думает он, занимая верхнюю позицию. Дело не в его потребностях, он лишь стремится передать свою любовь и заботу. Медленно, ласково он нащупывает путь, исследует, осторожно касается и, почувствовав ее готовность, входит внутрь. И вот они одно тело. Он движется за них обоих. Внезапно, вопреки своим лучшим намерениям, он ощущает, как в нем нарастает и вздымается эгоистичная жажда, возрожденное чувство, он слышит, как ее имя зарождается в глубине горла, и произносит его вслух так настойчиво, что Элси впервые открывает глаза, и из черных провалов ее зрачков на него смотрит безымянный другой человек, но он уже слишком далеко зашел и обрушивается в нее, проваливается внутрь ее тела — единственной женщины, с которой он был и когда-либо будет близок. Что, если не это, противостоит смерти? Это прощение, конец одинокой скорби. Радость и печаль, триумф и трагедия — сорняки и цветы их Эдема, который переживет смертное цветение этого мира.

Проходит время, Филипос не знает сколько, их тихий личный сад содрогается, и она выскальзывает из-под него. Веки его тяжелы, как баржи, Элси садится и тянется к своему мунду. Он задремывает, удовлетворенный, на душе легко, преграда между ними разрушена. У него deja vu, когда он видит жену сидящей спиной к нему на краю кровати: руки подняты, она собирает волосы, оборачивая их вокруг ладони и увязывая в узел, локти образуют треугольник, обрамляющий голову, усеянный капельками пота позвоночник мягко изгибается, повторяя изгиб тела: внутрь — талия и наружу — ягодицы. Она поворачивается к нему, не глядя в глаза, кладет ладонь ему на грудь, веки ее опущены, голова склонена, словно она произносит над ним молитву, и задерживается так надолго. Потом встает, и он знает, что сейчас она незаметно вытрет влажным мунду между ног…

Но нет. Она завязывает мунду, подхватывает сложенную одежду, которую взяла из шкафа. Задерживается перед зеркалом, проверяя, все ли тело прикрыто. Ловит его взгляд в отражении, и он сонно улыбается, и это тоже повторение их старого ритуала. Но в ответ на него смотрит незнакомка, душа, уже покинувшая этот мир, но бросающая прощальный взгляд на свою прежнюю жизнь. Она выходит, не произнеся ни слова.

глава 53

Каменная Женщина

В отсутствие ежевечернего бесплотного радиоголоса, газет, даже свежих сплетен от торговки рыбой они чувствуют себя последними уцелевшими на земле людьми. Перепуганная Благочестивая Коччамма бродит от дома к дому, громогласно призывая жителей покаяться, чтобы деревня выжила. Обнаженный по пояс Филипос не пускает ее на порог своего дома. Он сообщает, что все родственники сошлись на том, что если Благочестивая Коччамма принесет себя в жертву водам реки, масштаба ее грехов окажется вполне достаточно, чтобы умилостивить Бога.