Завет воды - Вергезе Абрахам

— СЭР, ДИГБИ, СЭР! — орет Скария, пулей вылетая из лечебницы и бешено размахивая руками в этом своем жутком свитере.

Бильрот рысит к амбулатории — молодой конь уже знает, в чем заключается его долг, даже если седок полон сомнений.

Детский кулачок торчит в воздухе.

Смущает Дигби то, что высовывается этот кулачок из резаной раны в животе очень беременной и до смерти напуганной матери.

Крошечная стиснутая ручонка выглядит целой и невредимой. Мать, лет двадцати с небольшим, лежит на столе в полном сознании — на самом деле в полной боевой готовности. Она потрясающе красива, с кудрявыми черными волосами, обрамляющими светлый овал лица. На ней зеленая блузка, а сари и шелковая нижняя юбка белые. И она не из работниц поместья. Маленькая подвеска на шее — листок с точечной инкрустацией в виде креста — означает, что женщина из христиан Святого Фомы. Лицо ее, красивое в универсальном смысле, кажется Дигби странно знакомым. Может, из-за ее сходства с календарными образами Лакшми — вездесущим изображением в жилищах работников и в лавках, репродукцией картины Раджи Рави Вармы. Сознание невольно отмечает детали: обручальное кольцо, темные круги вокруг глаз от усталости и выдающееся самообладание. Как будто она достаточно мудра, чтобы понимать: истерика не поможет. Но за внешним спокойствием эта очаровательная женщина скрывает ужас. И смущение.

Кожа на беременном животе туго натянута. Двухдюймовый разрез тянется слева от пупка, слишком аккуратный, такой можно сделать только ножом или скальпелем. Кровь медленно сочится с одного края, потеря крови ей не грозит. Дигби представляет, как лезвие проходит сквозь кожу, потом через прямую мышцу… а затем прямо в матку, которая — поскольку срок уже большой — вышла из таза, отодвинула кишечник и мочевой пузырь назад и в сторону и достигла ребер, заняв практически полностью брюшную полость. Лишь поэтому женщина избежала разрыва кишечника: лезвие только пронзило кожу живота и мышцу и натолкнулось на более плотную и толстую ткань — матку. Оно проделало щель, иллюминатор в матке, и младенец отреагировал, как любой узник — потянулся к свету.

Пальцы малыша сжаты в кулачок, полупрозрачные ноготки сверкают, как стеклянные. Дигби обрабатывает рану и кулачок антисептиком, проводя осмотр. Йод щиплет мать, но, похоже, не беспокоит ребенка. Если бы ее доставили в больницу, там непременно сделали бы кесарево сечение. Дигби, теоретически, тоже мог бы. У него даже где-то есть хлороформ, если не выдохся. Но в отсутствие хорошего брюшного расширителя и зеркала и без толкового ассистента кесарево его руками слишком опасно и для матери, и для ребенка.

Дигби прикидывает варианты. Но его отвлекает вонь компостной кучи и дешевого табака, которая напоминает о «Гэти» в Глазго, — этому воспоминанию лучше оставаться похороненным. Обернувшись, он видит сидящего на подоконнике Скарию, с вонючей черу́ти в зубах. Этот тип прекрасно знает, что ему лучше не курить в помещении и вообще рядом с Дигби. Но растерянный аптекарь не мог в панике не потянуться к спасительной табачной палочке, как грудничок тянется к соску.

Левая рука Дигби, теперь основная, двигается с ювелирной точностью карманника на железнодорожной платформе Сент-Енох. Он вырывает сигару изо рта Скарии и, продолжая движение, подносит тлеющий кончик к кулачку младенца, останавливая раскаленное красное пятнышко в десятой доле дюйма от кожи.

Вселенная колеблется в нерешительности. А затем крошечный кулак возмущенно отдергивается в ответ на злобный выпад и ускользает, скрываясь обратно в свой водный мир. И там, где торчала ручонка, теперь лишь колышущийся воздух. За свою короткую хирургическую карьеру Дигби видел, как круглые черви выползают из желчных пузырей, видел тератомы, содержащие волосы, зубы и рудиментарные уши, но ничего подобного ему прежде не встречалось.

Дигби щелчком отбрасывает сигару в сторону Скарии, хватает стерильную салфетку и прижимает к ране. «Руки береги», — говорит он вслух, обращаясь к плоду. (И представляет, как младенец ярится в утробе, дуя на обожженные костяшки пальцев, проклиная Дигби и планируя революцию.) Руки береги. В его школьные годы в Глазго сестра Эванжелина подчеркивала важность этих слов, отстукивая линейкой по костяшкам пальцев.

— Когда-нибудь кулак этого ребенка доставит вам немало хлопот, — ворчит себе под нос Дигби.

Скария уже смылся, поэтому он берет руку матери, кладет ее поверх салфетки и крепко прижимает.

Снаружи доносится неразборчивое лопотание, мужской голос стонет, потом испускает дикий вопль и брань; кто бы это ни был, он либо пьян, либо безумен. Слышно, как в дело вмешивается Кромвель.

Дигби закрепляет изогнутую иглу с кетгутом на длинном держателе и делает матери знак убрать руку от раны, попутно молясь, чтобы малыш не повторил попытку к бегству. Он раздвигает края раны ровно настолько, чтобы увидеть, где к ней прижимается стенка матки. К счастью, матка с ее висцеральными нервными окончаниями не так чувствительна, как кожа. С максимально возможной скоростью он пропускает иглу через стенку матки с одной стороны разреза, потом с другой, завязывает узелок и обрезает нить. Мать не шелохнулась. Он накладывает еще два маточных шва. Теперь у ребенка остается единственный выход — через парадную дверь. Двумя швами Дигби зашивает кожу. Женщина морщится, но не издает ни звука. Если бы он использовал местный анестетик, зашивая каждую рану на коже, запас драгоценного тетракаина иссяк бы за неделю.

— Что ж, отлично. Готово, — вздыхает Дигби, озираясь в поисках Кромвеля, переводчика.

Молодая мать бледна, измучена, но по-прежнему спокойна.

— Огромное вам спасибо, доктор, — говорит она по-английски, повергая доктора в изумление.

Дигби еще раз внимательно оглядывает женщину: золотые серьги, аккуратно подстриженные ногти. Спрашивает, как ее зовут. Лиззи. Он представляется сам.

— У вас бывают схватки, Лиззи?

Она мотает головой.

— Какой у вас срок?

— Думаю, осталось еще две недели.

— Прекрасно. Надеюсь, роды пройдут нормально. Но все же, когда начнутся схватки, лучше оказаться в больнице, хорошо?

Серьезным детским движением подбородка она подтверждает, что поняла. Крики снаружи очень отвлекают. Кто это так надрался с утра пораньше?

— Сейчас вам лучше остаться здесь. Дорога откроется только через несколько дней.

И он отворачивается, чтобы приготовить повязку.

— Доктор, — окликает она, — это был несчастный случай.

Сколько женщин говорили это и прежде? Сколько врачей, полицейских, медсестер и детей слышали эти слова и знали, что это неправда? Удивительно, почему женщина готова защищать человека, который того не стоит. Перед внутренним взором мелькнуло лицо Селесты.

— Это мой муж. Его зовут Кора, — машет она рукой в сторону шума за дверью. — Он писарь в поместье.

Писари — это посредники, которые заключают контракты со старостами равнинных деревень насчет работы в поместье, ремесло их называют так, потому что они записывают каждого работника в специальный гроссбух. Недобросовестные старосты часто заключают контракты с несколькими писарями, оставляя поместье ни с чем, когда начинается сезон. Дигби повезло, что его работники честно возвращаются каждый год, потому что он приложил усилия, чтобы обеспечить их хорошим жильем, медицинской помощью, школой для детей и яслями для малышей.

— Вчера вечером мой муж внезапно потерял рассудок, доктор. Он подумал, что я — дьявол.

— Хотите сказать, что раньше все было нормально?

— Да. У него, правда, тяжелая астма. Здесь, в горах, она обострилась. Обычно он использует лечебные сигареты от астмы, но последние три дня они не помогают. А вчера он даже съел одну сигарету. Может, и больше. Глаза у него стали огромные. Он не мог спокойно сидеть на месте, слышал голоса. Бесы пришли забрать его, говорил он. А когда я принесла ужин, он спрятался за дверью и бросился на меня. Теперь он очень горюет.

Бабушка Дигби курила цигарки с дурманом. Он знает, что в Индии астматики сами скручивают в сигаретки сушеный дурман или листья. Атропин, содержащийся в листьях, расширяет бронхи, но в случае передозировки он вызывает характерное отравление — расширенные зрачки, сухая кожа и сухость во рту, лихорадка и возбуждение. Каждый студент-медик знает считалочку для запоминания симптомов: «Слепой как крот, горячий как огонь, сухой как кость, красный как свекла, злобный как мокрая курица».