Завет воды - Вергезе Абрахам

Филипос спешит обратно домой, и Самуэль следом, потому что там их ждет гораздо более важный ритуал. И люди из других домов тоже спешат. Они успевают как раз вовремя.

Малютка Мол, напоследок взглянув в зеркало, вперевалку ковыляет на веранду — маленький ребенок, плечи расправлены, несмотря на то что спина с каждым годом все больше сгибается, тело ее раскачивается из стороны в сторону, словно противовес ногам. Едва учуяв влажный аромат дождя, Большая Аммачи поспешно вплетает в волосы Малютки Мол свежие ленточки и цветы жасмина и втискивает ее в особое платье: блестящая голубая юбка с золотой оторочкой, а сверху шелковое полусари поверх золотистой блузки, заколотое на плече. Элси рисует в центре лба Малютки Мол большое красное потту, обводит глаза каджа́лом[195], и та сразу кажется старше.

Малютка Мол смущенно улыбается, видя, как собирается публика, ее родные и близкие, чтобы стать свидетелями танца муссона. Она ощущает груз ответственности, ведь от нее зависит, чтобы дожди не заканчивались. Эта традиция зародилась, когда Малютка Мол была ребенком, а поскольку она будет ребенком всегда, то и традиция сохранится. Она встает по центру муттама, зрители толкутся на веранде или, если они пулайар, прижимаются снаружи к стене веранды, прямо под скатом крыши.

Малютка Мол начинает раскачиваться, хлопая в ладоши, отбивая ритм и подстраиваясь под него шаркающими ногами. По мере того как она разогревается, случается чудо: неуклюжие мелкие шажки становятся плавными и текучими, а вскоре и прочие недостатки — кривая спина, приземистая фигура, короткие руки и ноги — растворяются без следа. Двадцать пар ладоней хлопают вместе с ней и подбадривают ее. Она воздевает руки к небу, манит к себе облака, кряхтя от натуги, а глаза мечутся из стороны в сторону. Это собственный мо́хинийатта́м[196] Малютки Мол, а сама она мо́хини — заклинательница и чародейка, — покачивающая бедрами, рассказывающая о самом главном глазами, выражением лица, жестами рук и положением тела. Ее мохинийаттам плотский, приземленный, необученный и подлинный. Пот смешивается с каплями дождя в драматургии танца. Смысл послания, заключенного в ее вращениях, каждый наблюдатель раскрывает сам для себя, но темы его — тяжкий труд, страдание, вознаграждение и благодарность. Счастливая жизнь, сообщает это послание Филипосу, пока дождь льет на землю. Счастливая, счастливая жизнь! Счастье, что ты можешь видеть себя в этой воде. Счастье, что можешь очиститься ею вновь и вновь… Завершив танец, Малютка Мол закрепила их завет, муссон поклялся в верности, семья в безопасности, и в мире все в порядке.

глава 49

Вид из окна

Но на второй день сезона дождей Малютка Мол необъяснимо беспокойна и несчастна, она не сидит на своей скамеечке, а расхаживает взад-вперед, не наслаждается ливнем, как обычно. Все боятся, что она заболела, что ее беспокоят легкие или чрезмерно натруженное сердце. Она ложится к Элси, которая массирует ей ноги, а Большая Аммачи баюкает голову. Никто не может себе представить, что Малютке Мол уже сорок один год, она совсем не ребенок, хотя все же ребенок навсегда.

— Скажи мне, что с тобой, — умоляет Большая Аммачи, но Малютка Мол лишь стонет и безутешно плачет, по временам резко огрызаясь в ответ призраку, который что-то нашептывает ей на ухо.

Ночью муж с женой лежат, прислушиваясь, как небеса обрушиваются на Парамбиль, Нинан спит рядом с Элси, а Филипос теснее прижимает к себе жену, и обоим тревожно — что же так терзает Малютку Мол.

С утра странное затишье, небо очистилось. Вышло солнце. Люди с опаской выбираются на улицу, не уверенные, как долго продлится такая погода. Мастер Прогресса мчится к Большой Аммачи получить подпись на налоговой жалобе. Джорджи и Ранджан решают, что сейчас подходящий момент потолковать с Филипосом об аренде земли с отсрочкой платежа. Самуэль и все остальные тоже кучкуются около кухни — получить плату и рис из амбара, как повелось в начале муссона. Из своей хижины появляется Джоппан. Одат-коччамма выносит белье — развесить на веревке, но сомневается, что оно успеет высохнуть. Как только она заканчивает, с неба тончайшими иголками сыплются мелкие струйки. Старушка ворчит на небо — мол, ему пора уже принять решение.

Тишину и покой разбивает крик, такой жуткий, что моросящий дождь прекращается. Сидевший за столом Филипос мгновенно понимает, что звук донесся из соседней комнаты, из уст Элси, хотя никогда прежде он не слышал такого истошного вопля ужаса, от которого холодеет кровь. Он первым успевает к жене.

Элси вцепилась в решетки окна, продолжая кричать. Филипос думает, что ее ужалила змея, но нет. Он следит за взглядом жены, устремленным на голую плаву. И от того, что увидел, рот заливает желчью.

Малыш Нинан. Он висит вниз головой, белое, без кровинки, лицо застыло в удивленном выражении, тело дико скрючено, так что описать невозможно.

Заостренная ампутированная ветка дерева растет прямо у него из груди, кровь причудливой бахромой запеклась вокруг раны.

Филипос с диким криком выскакивает наружу и лезет на дерево, ноги скользят по мокрой коре, он обдирает голени о пропитанный дождем ствол, царапает в кровь руки, цепляясь ногтями, — как Нинан вообще умудрился забраться наверх? — но находит наконец опору в одном из острых обрубков. Подгоняемый адреналином и отчаянием, он нащупывает новую опору для ног, и еще одну, и добирается наконец до сына. Одной рукой пытается освободить его. Самуэль, который в момент крика стоял возле комнаты Филипоса, уже лезет следом, забыв про свой возраст, поспевая за тамб’раном. Джоппан прибегает, как раз когда отец догнал Филипоса. Тело старика, одного цвета с корой, прижато к Филипосу. Тот чувствует горячее дыхание Самуэля, пахнущее орехом бетеля и дымом бииди, когда они вместе — и справиться можно только вдвоем, — крякнув, тянутся за Нинаном: сначала его нужно снять с шипа. Они приподнимают мальчика, с тошнотворным чмокающим звуком туловище отделяется от заостренного обрубка.

Тело соскальзывает в подставленные руки Джоппана и множество других рук, протянутых снизу; Нинан лежит на земле, обмякший и недвижимый, позвоночник изогнут под странным углом, дождь льется на неподвижное тело и на всех них. Самуэль сползает вниз, и когда он уже на земле, Филипос, не размышляя, просто отталкивается от ствола и тяжело приземляется, коротко вскрикнув от внезапной боли, пронзившей обе лодыжки, когда пятки врезаются в землю, но уже в следующее мгновение он склоняется над сыном, жутко крича, и голос его разносится над полями и верхушками деревьев. «Айо! Айо! Энте понну мууни!» «Мое драгоценное дитя! — кричит он. Мууни! Нинан! Поговори со мной!» — отказываясь принять то, что видят глаза, глухой к крикам Элси, Большой Аммачи и всех остальных, причитающих над ним, глухой к стенаниям, ударам в грудь, звукам рвоты. Он ничего этого не слышит, потому что дыра в животе Нинана — это обрушившийся мир, темная бездна ужаса, центр вселенной, которая предала ребенка, предала мать, отца, бабушку и всех, кто любил его. Все, что принадлежало этому маленькому телу — дыхание, биение пульса, голос и мысли, — ушло, и умерло, и запредельно мертво.

Он поднимает своего поломанного мальчика. Когда чьи-то руки пытаются оттащить его, Филипос отталкивает их, отбивается. Он баюкает сына на руках — безумец, рвущийся бежать в сгущающуюся тьму муссонных туч. Если не в эти целительные облака, куда ему бежать? Для человека на сломанных, искривленных ногах, ищущего помощи своему первенцу, ближайшая больница дальше, чем солнце.

Самуэль и Джоппан несутся за обезумевшей фигурой, рука Джоппана обхватывает за пояс друга детства, обнимает это хромающее существо, которое вопит, как будто растущие децибелы могут поднять того, кто никогда больше не очнется. «Мууни, не покидай нас! Мууни, айо, Нинанай! Подожди! Остановись! Послушай меня! Мууни, прости меня!»