Завет воды - Вергезе Абрахам

Вспоминая о своей детской реакции на желание Элси навестить поместье отца, Филипос сжимается от стыда.

— Это был не я, — ни с того ни с сего признается он однажды, когда Нинан на руках у бабушки, а они с женой остались наедине. И хлопает себя по голове. — Это был кто-то другой, Элси. Глупый напуганный ребенок, который овладел моим телом и чувствами. У меня есть единственное объяснение случившемуся.

Она снисходительно смотрит на него.

И каждый раз, выглядывая в окно спальни, Филипос вспоминает о своем невыполненном обещании. Фотограф пришел и ушел, и колонку Обыкновенного Человека теперь украшает зернистая фотография Филипоса перед деревом; у Самуэля не было ни малейших возражений насчет того, чтобы срубить дерево. Но плаву по-прежнему стоит на месте. К счастью, Элси, кажется, позабыла о своей просьбе.

Комочек голубой глины, так стремительно появившийся на свет, наверстывает упущенное время. Его неуемная подвижность и не по годам развитая природная любознательность малаяли убеждают всех: малыш наверняка сам организовал свое преждевременное появление — он, должно быть, вскарабкался на стены своей водяной тюрьмы в поисках выхода. И сейчас, оказавшись снаружи, возобновляет свои исследования. Жизненная миссия Малыша Нинана очень проста: ВВЕРХ! Оказавшись на руках у кого-нибудь, он норовит забраться на плечи или на шею, используя как опору уши, волосы, губы или нос. Он с готовностью прыгает в любые подвернувшиеся руки, но на самом деле ему нужны движение и высота. Грудь его матери — это родной дом, но даже сладостное утешение соска не перекрывает восторг от подпрыгивания, раскачивания и подбрасывания, и пускай при этом захватывает дух и дыхание замирает. Малыш смеется и требовательно сучит ножками: еще!

И наступает день, когда Элси без лишнего шума возвращается в свою студию и садится за мольберт, и делает это регулярно, если позволяет ребенок. Филипос видит, что последний из ее пейзажей имеет мало отношения к реальности: разве вода на рисовых полях бывает рыжего цвета, а небо — светло-зеленым? Игрушечные облака выстраиваются в ряд, как товарные вагоны. Но этот подчеркнуто примитивный стиль отчего-то удивительно располагает к себе. Кроме того, уступая мольбам Благочестивой Коччаммы и обещаниям принять все условия художника, Элси начинает ее портрет. Глядя, как сидит и позирует грозная дама, Филипос уверен, что та воображает себя эдаким Мар Грегориосом, только без посоха, облачения и святости.

Умение ходить совершенно не интересует Нинана, если оно не связано с лазанием. Зачем использовать две конечности, когда у нас есть четыре? — вот его философия. Четыре позволяют подняться вертикально. Вскоре звук глухого удара от приземления крошечного тела на неумолимый пол становится привычным. Следует короткая пауза, за ней непродолжительный жалобный вой — больше негодования, чем боли, — а затем ползун повторяет попытку.

— Он как его дед, немножко леопард, — улыбается Самуэль.

Большая Аммачи знает, что малыш похож на своего деда и отца и в другом: вода, льющаяся на голову, приводит Нинана в замешательство, заставляет его скашивать в сторону глаза, затем сводить их к середке, в расфокусированном взгляде одна лишь растерянность. У него есть Недуг.

Большая Аммачи зовет обоих родителей к себе в комнату и, копируя движения своего покойного мужа, достает и разворачивает перед ними «Водяное Древо» — так она называет родословие. Перед свадьбой Филипос рассказал Элси про Недуг. Тогда она не слишком обеспокоилась и, кроме того, уже кое-что слышала об этой истории раньше. «В каждой семье что-то такое бывает», — сказала тогда Элси. А как насчет ее собственной семьи? «Выпивка. Мой дед. Мой отец. Его брат. Даже мой брат».

Большая Аммачи показывает Элси всю родословную.

— Вам просто нужно быть очень внимательными, когда Нинан подходит к воде. Не стоит учить его избегать воды. Он и сам не захочет туда лезть. Ну если только не пойдет в твоего мужа, который упорно старался научиться плавать, — слава богу, отказался-таки от этой идеи.

Филипос молчит. Он никогда в жизни не боялся за себя так, как сейчас боится за сына.

Около полуночи 14 августа 1947 года по радио раздается голос премьер-министра Джавахарлала Неру, и это самые важные слова, что звучали до сих пор из этого репродуктора. Чуть раньше в этот же день в мире появился Пакистан. «Много лет назад, — говорит Неру на превосходном английском настоящего англичанина, — мы назначили встречу с судьбой. Сегодня, когда часы пробьют полночь и весь мир будет спать, Индия пробудится к жизни и свободе».

Но пробуждение Индии оказалось кровавым. Двадцать миллионов индусов, мусульман и сикхов, вынуждены покинуть родные земли, где их семьи жили многие поколения. Мусульмане устремляются в новообразованный Пакистан, а индусы и сикхи, которые внезапно оказались вне Индии, направляются туда. На поезда, забитые беженцами, нападают бандиты иных религиозных взглядов. Кровожадные толпы крушат черепа младенцев, насилуют женщин и калечат мужчин, прежде чем убить их. Жизнь и смерть мужчины и его семьи зависит от наличия или отсутствия крайней плоти. Филипос вспоминает свое путешествие на поезде из Мадраса и Арджуна-Кумара-Железнодорожника, любителя нюхательного табака, восторгавшегося тем, как мирно уживаются в одном купе все религии и все касты. «Почему за пределами поезда все иначе? Почему нельзя просто дружно жить всем вместе?»

В Южной Индии, в Траванкоре, Кочине, Малабаре, люди и в самом деле живут дружно и мирно. Насилие, творящееся на севере, воспринимается так, будто оно происходит на каком-то другом континенте. Мусульманам малаяли, чья родословная восходит к аравийским купцам, дау которых принесло течением на Берег Пряностей, нечего бояться своих соседей — немусульман. География — это судьба, а общая география Берега Пряностей и язык малаялам объединяют все веры. И вновь твердыня Западных Гхатов, которая веками сдерживала завоевателей и лжепророков, спасает их от безумия, ведущего к геноциду. Филипос пишет в своем дневнике: «Быть малаяли — это само по себе религия».

Прямо перед вторым днем рождения Малыша Нинана на имя Элси приходит запечатанный восковой печатью конверт, который переслали из резиденции Тетанатт. «Портрет Лиззи» принят для участия в выставке Национального фонда в Мадрасе. Глаза Элси сияют гордостью.

— Я даже не знал, что ты подавала заявку! — удивляется Филипос.

— Да смысла не было рассказывать. Я подавала заявки с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Приятель моего отца, чайный брокер из Мадраса, отправлял за меня документы — ему нравятся мои работы. Но их всегда отвергали, вплоть до настоящего момента. — Она лукаво косится на мужа. — А в этом году я попросила его вместо «Т. Элсиамма» подписать заявку «Э. Тетанатт».

— А что, есть разница?

— В жюри одни мужчины, — пожимает она плечами. — Они подумали, что я тоже мужчина. Короче, мне нужно отправить еще несколько работ в дополнение к «Портрету Лиззи». А у меня не так много времени.

— Это… Элси, это невероятно. Я так горжусь тобой, — сумел выдавить Филипос.

Она обнимает его так крепко, что ему становится трудно дышать. И с опозданием он понимает, что должен был бы первым обнять жену.

Он рад за Элси, но со стыдом должен признать, что новость выбила его из колеи. Это оттого что она воспользовалась девичьей фамилией? Пожалуй, нет. Филипос вспоминает обо всех отвергнутых рукописях, о чем он брюзгливо жаловался жене, и как он хандрил потом целыми днями. А вот Элси считала, что ее отказы даже не стоят упоминания.

Она все еще задумчиво смотрит на него, мысли ее далеко. Филипос безжалостно говорит себе, что сейчас жена, наверное, представляет, как ее работа получает первый приз. Но он ошибается.

— Филипос, участникам выставки необязательно присутствовать лично. Но что, если мы вместе съездим в Мадрас на открытие. Побудем там немного, только вдвоем. Большая Аммачи может присмотреть за Нинаном. Представляешь, как здорово будет проехаться опять вместе на поезде, но в обратном направлении?