Блудное художество - Далия Трускиновская

О, где ты, спасительное безумие?…

Безумных не карают… безумные сами себя не карают…

Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые - все это вернется вместе с безумием!…

И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…

Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…

Он - сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное - довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…

Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!

Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так - душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…

– Нет, нет, нет, - сказала Тереза беззвучно. - Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…

И тут она услышала тяжелые шаги.

Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет - страх и надежда!

Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он - хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, - да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.

Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением - и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась - похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…

Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.

– Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?

Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему - иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась - сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…

Стало быть, нужно поскорее объявить себя - чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…

Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, - страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!…

Он догадался, что в спальне - отнюдь не Дуня, но как - одному Богу ведомо. Тереза поняла это по его движению - он вскочил с кресла, как будто в помещении - враг, и предстоит драка…

Голос его также был голосом человека, говорящего с малоприятной особой.

– Сударыня! Раз уж вы ко мне пробрались - не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите. Что же вы, сударыня?

Он приказывал - а она не была готова выслушать приказание и подчиниться. Он уже заранее был недоволен - и все, что будет сказано, заранее готов истолковать не в ее пользу.

И он же был сейчас ее единственным спасением!

Как нашкодившее дитя, ожидая наказания и все же веря в силу родительской любви, кидается к недовольной матери и припадает к ее коленям, - так Тереза устремилась к этому хмурому и готовому оказать решительный отпор мужчине, тряхнула головой, атласный капюшон соскользнул… она дала себя увидеть!…

Он замер - и было мгновение полнейшей тишины, полнейшего отсутствия мыслей и чувств, когда они оказались друг перед другом - Тереза окаменела, не дыша, он - также, не осталось в них ничего телесного, а только две души, уже готовые соприкоснуться.

Но миг, как ему и полагается, был краток.

Архаров опомнился первым. А, может, и не опомнился, не обрел рассудок, а утратил его окончательно.

Его качнуло к Терезе, кажется - помимо его воли…

Объятие было внезапным, мощным, безжалостным, звериным. Но именно такого она желала. Ей нужно было ощутить силу этого человека, чтобы увериться в своей безопасности. Пока он держит ее в охапке, как медведь добычу, ей ничто не угрожает, а объяснение подождет…

И, как вспыхивает искра от огнива, ярко и пронзительно вспыхнула коротенькая мысль: спасена, спасена!…

Главное - довериться, отдаться, и тогда уж точно спасена…

Странное состояние - когда душа плавает под потолком, а тело готово к величайшей покорности. Тереза знала это состояние, но тогда она была иной, она сама в себе его воспитала, и знала она, что так должна отзываться только на прикосновение Мишеля, которое никогда не было грубым. Теперь же оно сперва изумило ее, потом вдруг обрадовало - это был миг необъяснимого счастья. Недоставало… недоставало поцелуя…

Безумие, о котором она умоляла Господа, снизошло на нее, радостное безумие торжествующей покорности. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться - рядом стоял мужчина, она ощущала его всего, она желала лишь, чтобы объятия стали еще теснее - как будто это было возможно.

В полной и безупречной темноте, которая бывает под опустившимися веками, заговорили два тела, губы нашли друг друга, поцелуя даже не потребовалось - одно их соприкосновение уже было как целый мир с солнцем и радугами. Тяжелые гулкие аккорды взволнованной крови зазвучали в голове и во всем теле.

И ничего не требовалось объяснять.

Она была спасена, спасена!

Тереза, уложенная на постель, сама притянула к себе этого человека, наслаждаясь его молчанием, и тяжестью его огромного тела, и атласной кожей под кончиками своих пальцев. Спасение могло быть только таким - страх исчез, огромное понимание возникло. Да, этот человек понимал ее более, чем если бы жил с ней рядом, в одном доме, годами делил ложе, и слышал в музыке то же, что и она. Его странные поступки происходили как раз от понимания - Тереза помнила все, и подарок, присланный с молодым гвардейцем, и векселя, будь они неладны, и его молчание в кабинете, когда она вернула деньги, и нежелание ее удерживать, и даже то, как он ушел от окна, в котором увидел ее и Мишеля…

Все повторилось диковинным образом - вернулась та ночь, когда она приготовилась к смерти, а он ворвался в ховринский особняк и вошел в большую гостиную с обнаженной шпагой, и только музыки не было - было то, во что превращается музыка, отзвучав, где-то в высочайших небесных сферах, было то, ради чего, собственно, и звучит в мире музыка…

Он был прост и груб, но Тереза чувствовала, что иным он быть сейчас не может - выплескивалось то, что скопилось за четыре года, разразилась долгожданная гроза - а кто пишет правила для грозы и кто требует их соблюдения от неудержимого ливня, от оглушительного грома?

Не было у него иного способа спасти ее - а прочее, то, что можно облечь в слова, пусть подождет…

Она не успела насладиться умиротворенным колыханием души на незримых волнах небесного эфира - измученная и внезапно счастливая, она провалилась в сон. Впрочем, и сна не было - а просто, открыв глаза, она увидела, что в комнате уже почти светло. Это был свет раннего утра, она видела его редко, но все же сообразила - время предрассветное…

Ее одежда была в изумительном беспорядке, а рядом, зарывшись лицом в подушку, спал полуодетый человек, которого она не сразу узнала.

Она отодвинулась от этого человека и разбудила в себе страх.

Вспомнилось все. Отчетливо вспомнилось, и Тереза была самой себе понятна во всех своих решениях и поступках кроме одного: как она здесь оказалась, в этой постели, с этим огромным человеком? Что он с ней сделал? Как вышло, что они - вместе?

Это было лишнее, совершенно лишнее! Она не желала этого! Она только не смогла воспротивиться!…

Мужчина, который смял ее тело, который должен был стать ее спасением, но, как видно, не смог, спал, даже не удосужившись снять с себя кафтан. Спереди все на нем было расстегнуто, и Тереза отвела взгляд - она не могла смотреть на большой белый живот, он сделался неприятен до дрожи, до ужаса…

Тереза, как всякая женщина, умела находить себе оправдания, знала, где их искать, и до сих пор успешно с поиском справлялась. Но события минувшей ночи были таковы, что она даже не могла бы самой себе сказать: голубушка, ты убила своего давнего любовника, а потом кинулась искать защиты к совершенно незнакомому, но обладающему немалой властью человеку, который в иных обстоятельствах вызвал бы у тебя лишь отвращение, и с перепугу отдалась ему, как не отдается последняя парижская шлюха! Это было слишком сурово и просто, а она менее всего на свете любила простоту…