Блудное художество - Далия Трускиновская

Неведомо, что с Мишелем, - так сказала она себе, - может, он остался жив, и все, что было, - напрасно… Однако жизнь его уже иссякла, он обречен, он сам это знал, и не для того ли посылал любовницу убивать врага, что в глубине души надеялся - она не выдержит и, измученная любовью, своими руками погубит человека, затянувшего ее в этот черный омут? Он искал смерти, - так сказала она себе, - иначе не ввязался бы в интригу и не носился по Москве, умирающий и озлобленный, а лежал, окруженный заботой своей деревенской родни.

Он, возможно, был ей даже благодарен за эту попытку…

Не могла же она в самом деле одним ударом ножа убить человека!

Мишель жив, Мишель жив, ему удалось убраться из переулка, - так сказала она себе, чувствуя, что ночной страх уступает место чему-то иному. И ей следует поскорее покинуть этот дом - пока не проснулся огромный мужчина с ней рядом, пока не повернул к ней крупную голову и не сказал…

А что он мог сказать - неважно, Тереза боялась услышать самый его голос.

Ей казалось, что безумие накрывает человека, словно зеленоватой морской волной, и забирает душу сразу всю, целиком. О том, что оно приходит шаг за шагом, Тереза не знала - и не знала, что есть некий порог, у которого оно может помедлить несколько, чтобы окончательно измучить душу. Там, на этом пороге, оно довольно внятно и даже разумно врет, выстраивая мир на грани, мир из примет и чувств действительно существующих, но сложенных вместе по каким-то особым законам.

Она отчетливо понимала - нужно бежать, пока обер-полицмейстер не проснулся. Очнувшись и увидев женщину, которая ни с того ни с сего прибежала к нему ночью в спальню, он начнет задавать вопросы, ответа на которые не существует в природе… И за кого он примет эту женщину? И чего он от нее, проснувшись, потребует? И что он скажет, когда она, не подпуская его к себе, заговорит об убийстве? Ведь объяснить тот удар ножом тоже невозможно, нет в свете таких объяснений…

Рассказать про зимнее одиночество? Про чувство обреченности? Про присутствие смерти во всем, что было между ней и Мишелем? Про то, как задыхался Мишель, а она ощущала, что горло сузилось у нее самой и отказывается пропускать воздух? Про то, как она безумно устала жить любовью и смертью разом? Мужчинам не дано понимать это - да и не каждая женщина удержится от вопроса: что же ты не покинула своего любовника вовремя, разве ты к нему была цепью, словно каторжник, прикована?

Тереза ступила на пол и нашла свои сброшенные впопыхах туфли. Нужно было уходить, уходить, пока этот огромный человек спит… уходить, и Бог с ним, он был добр к ней когда-то, и она за все рассчиталась… как последняя тварь… уходить тихонько, на носочках, и лишь бы не скрипнула дверь…

Она отступала, пятясь, и смотрела на спящего с тревогой. Но он даже не пошевелился. И она была рада, что не видит его лица - он уткнулся в подушку, да еще развившаяся букля закрыла его щеку.

На полу лежала атласная накидка. Тереза подняла ее, но не сразу ей удалось закутаться - ткань проявила норов, выворачивалась наизнанку, капюшон словно взбесился. Или же обезумели руки, забыв простейшие женские навыки.

Тереза справилась с накидкой и встала, придерживая ее у горла, потому что понятия не имела, куда же идти дальше. У нее не было больше дома, у нее не было денег, а лишь драгоценности, подаренные Мишелем и зашитые в платье. Людей, которые могли бы ей помочь по доброте душевной, она тоже не знала. Единственный человек, способный что-то для нее сделать, лежал сейчас перед ней - но при мысли, что он сейчас может зашевелиться и открыть глаза, Терезу прошибала дрожь.

Однако, все утратив, она сделала некоторое приобретение. Одно, зато значительное.

С того дня, как выяснилось, что семейство Ховриных сбежало в подмосковную, бросив учительницу музыки на произвол судьбы, забыв ее, как корзинку с малоценными вещами, Тереза впустила в свое бытие смерть. У нее сложились странные отношения с воспоминанием о чумном лете - порой ей было неловко вспоминать, как она, нечесаная и голодная, играла на клавикордах, мечтая умереть и рухнуть на клавиатуру последним нестройным аккордом; порой она гордилась собой тогдашней, обреченной и гордой, избравшей прекрасную гибель.

Смерть присутствовала во всем - коли не телесная, от которой спас Клаварош, то духовная. Тереза ощущала, как отмирают и отваливаются, наподобие осенних листьев, привязанности и чувства. Когда она стала хозяйкой модной лавки - умерла музыка. То, что вернулось вместе с Мишелем, лишь сперва показалось ей музыкой. Потом, когда Мишель бежал, в Терезе умерла страсть, приказала долго жить жажда его объятий и губ. Он вернулся - и вместо любви нашел нечто иное. Тереза понимала, что она во власти этого человека и его болезни, а скинуть с себя эту власть не могла, не умела, как не умеет муха скинуть с тельца липкую паутину. И, наконец, зима, проведенная в старой усадьбе, умертвила в ней даже мысли - оставив простейшие: о еде, стирке белья, мытье головы, уничтожении вредных насекомых. Когда Мишель забрал ее, она уже была покорна, как остывающее тело.

В этом было какое-то особое, скверное наслаждение, игра в умирание затягивала, и казалось странным, что тело не желает участвовать в этих затеях души, все еще с охотой принимая еду, питье и даже редкие ласки.

И вот теперь, когда Терезе грозили тюрьма и суровая кара за убийство, жажда смерти покинула ее наконец. Она очнулась. Разум проснулся и взял власть в свои незримые руки. Найдя сперва спасение в архаровской постели, она собралась с силами - и, стоя неподвижно, соображала, как же ей спасаться дальше. Прежде всего - покинуть этого человека, покинуть и забыть. Забвение - вот что отныне спасительно. Затем - бежать из Москвы. Жив ли Мишель, умер ли - неважно, удобнее думать, что он жив и нужно скрыться, чтобы вновь не подпасть под его власть.

Тереза вздохнула и, пятясь, вышла из архаровской спальни.

Наверху ей никто не попался, внизу же дворня старательно делала вид, будто не замечает женщины, низко наклонившей голову, чтобы нависший капюшон скрыл лицо, и пробегающей от лестницы к сеням.

Мишеля в переулке не оказалось - ни живого, ни мертвого.

Это было ответом на безмолвную мольбу Терезы - пусть он будет жив, пусть отделается царапиной и пусть никогда более не попадается на ее жизненном пути! Сейчас она твердо знала, что удар ее был слабым и неточным.

Тереза вышла на Пречистенку. Останавливать раннего извозчика не стала. Ей хотелось на ходу обдумать свое положение, да и неизвестно - не донесет ли извозчик полицейским о даме в накидке, если Терезу начнут по-настоящему искать.

Утренняя прохлада ей понравилась. Она внушала ощущение, будто Тереза проснулась в каком-то ином времени, где ей не полагалось службы в доме Ховриных, знакомства с Мишелем и всех вытекающих отсюда неприятностей. Возможно, в этом времени была еще жива сестра Мариэтта, а чума еще только собиралась нагрянуть в Москву…

Мариэтта!…

Тереза поняла, что ей сейчас следует сделать. Мариэтта умерла от чумы, но семейство, в котором она служила, уцелело. Вот где помнят младшую сестру красивой учительницы. Ведь она прожила там несколько лет, играла с барышнями, хозяйка дома дарила ей кружевные рукавчики и ленточки. Вот где дадут на первое время приют, помогут продать хотя бы жемчужную нить, порекомендуют в хороший дом - смотреть за подрастающими девочками. Всякая сельская помещица норовить взять в дом французскую мадам, но не кого попало, а с приличной рекомендацией. Уехать из Москвы туда, где можно просто жить, трудиться, копить деньги на возвращение во Францию - что может быть лучше?

И вдруг возник в памяти коротенький, совсем простенький менуэт Рамо, который она играла совсем девочкой, самый подходящий для испорченных плохим преподавателем учениц, чтобы начать заново…

Он пронесся стремительно - а пальцы вздрогнули, шевельнулись, ожили.

Оставалось только выйти к Кремлю и к началу Тверской улицы, а там уж Тереза без труда нашла бы дорогу к хорошо ей известному дому.

Она пошла, ускоряя шаг, и те кавалеры, поднявшиеся ни свет ни заря, что заглядывали ей в лицо, могли прочитать во взгляде полнейшую безмятежность, как у проснувшегося младенца.

«Та, что вчера натворила странных дел, - не я, не я, и никогда мною не была, я же - вот, проснулась после жуткого сна и никаких грехов за собой не ведаю!» - так сказала бы Тереза даже ангелу небесному, спустись он к ней со своими строгими вопросами.

И не было в ее жизни странного человека, стоявшего в темной гостиной с обнаженной шпагой в руке и слушавшего музыку. Гостиной тоже не было. Той ночи не было. Ничего не было. Одно лишь будущее…

Архаров проснулся, несколько полежал, не открывая глаз, и вдруг резко приподнялся на локте.

В широкой постели он был один.

Приснилось?…

Нет, не приснилось, он знал это доподлинно. Здесь лежала женщина, он был с этой женщиной, он обезумел от ощущения невозможности происходящего, да, обезумел… не приснилось, черт побери, но куда она подевалась?