Блудное художество - Далия Трускиновская

Вдруг ему пришло в голову, что французы, поди, его высоко ценят: столь дорогую посуду не поленились привезти, чтобы поймать на сервиз, как рыбку на ключок, сперва московского обер-полицмейстера, потом графа Орлова. Ну что ж, он своего звания не посрамил - впредь могут и дороже оценить!

– Хрен с ними, верю, - сказал Алехан. - Архаров, я твой должник. Кабы не ты, то праздник завтрашний - ко всем чертям! Ко всем гребеням мохнатым! Да и сам я - туда же. Сраму-то… Все, все бы мне припомнили - и Ропшу. Архаров, ты-то хоть веришь, что я покойного императора не убивал? У него и точно какая-то колика была, может, геморроидальная - я почем знаю? Как стоял - так, посинев, и рухнул.

Обер-полицмейстер посмотрел в лицо графу Орлову. И то, что ему требовалось, увидел.

– А чего тут верить? Я знаю, - ответил Алехану Архаров. - А должник ты не мой. С Федькой Савиным рассчитывайся. Он нас обоих спас.

Который уж день Тереза пыталась понять, что надобно Мишелю.

После их бегства из далеких деревень, после долгой и страшной дороги, они поселились в Замоскворечье, в комнатах маленьких, но со всеми необходимыми женщине удобствами. Наконец удалось позвать к Мишелю доктора-немца.

Граф Ховрин, в восторге от своего побега из ссылки, взял деньги и одежду, но позабыл лекарства и микстуры. Появляться на людях было опасно, верный кучер находил каких-то бабок-травознаек, Тереза прямо в экипаже заваривала сухие листья и коренья, поила своего любовника, уговаривая потерпеть. Ей казалось, что в новой жизни, наступившей после зимы в старой усадьбе, Мишель сделался ее ребенком. И жизнь эта текла наоборот - не от рождения к зрелости, а от зрелости - к причудливому детству и далее - в небытие. Иначе, видно, и быть не могло - после мертвой зимы в чужой усадьбе. Иной свет и иные обстоятельства делались привычными - а то, что в прежнем своем существовании Тереза знала цену времени, в этом же время перестало иметь значение, казалось ей правильным…

Ничего более не должно было удивлять в этой новой жизни - даже то, что в замоскворецком жилище их встретила на пороге Катиш. Она обратилась к Терезе, словно и не расставались, так, как привыкла обращаться на Ильинке, и сразу поставила себя на место служанки, Терезу - на место госпожи. И ни слова не сказала о том, где и как провела эту зиму.

А зима выдалась для Катиш нелегкой - она постарела. Прежняя ее бойкость сменилась плохо скрываемым высокомерием и злостью. В обращении с господами, Терезой и графом Ховриным, она себе воли не давала, но Тереза слышала, как она кричит на кухарку, на горничную, на мужчин, бывших тут в услужении, но занятых чем-то непонятным. Кроме того, Катиш стала носить драгоценности.

Возможно, она хотела, чтобы Тереза расспросила ее, откуда эти кольца и запястья. Но Терезе совершенно не хотелось это знать. Катиш завела богатого любовника - ну так недоставало лишь, чтобы они вдвоем, усевшись в уголке, грызли дорогое драже и толковали о своих любовниках.

Теперь Тереза и Мишель, живя в тесноте, спали каждую ночь в одной постели. Но их объятия не имели продолжения - прижавшись к Терезе, Мишель строил безумные планы. Он намекал на знатных особ, что покровительствуют ему в столице, на тайные межгосударственные интриги, особо напирал на свое значение в политических хитросплетениях, обещал Париж, Лондон и Неаполь, где Терезу ждут дворцы, балы, драгоценности.

Он тяжело и быстро дышал, хватался рукой за горло, как будто это могло помочь, и Тереза понимала: она, как всякая добродетельная мать, утешает свое страдающее дитя. Кому же еще поведает дитя свои затеи, свои выдумки, как не матери? И какая мать оттолкнет умирающего ребенка?

Она знала - не умом, а душой знала, - что Мишелю более не перед кем похвалиться своими великолепными замыслами; возможно, он для того и держит ее при себе, не отпуская, что ему необходима снисходительная слушательница - не знающая, каковы обстоятельства на самом деле, и готовая вместе с Мишелем жить в том мире, что он сам для себя возводил словесно. Жить вне жизни, вне времени, - как будто их обоих уже безболезненно перенесли на тот свет.

А что было за пределами этого жаркого ночного мира, в котором угасание сонной речи было сродни угасанию самой жизни?

У Мишеля доподлинно сыскался какой-то богатый покровитель. Однажды привезли дорогое платье для Терезы, укутанное в простыню. Она вытащила булавки и невольно улыбнулась. Платье поражало воображение - это была парижская мода уже будущего года! Она отреклась от тончайших и изысканные оттенков и полутонов, а предпочла тона, спорящие друг с другом. Оставалось лишь понять - кого Терезе пленять тут, в маленьком домишке.

– Позвольте, сударыня, я вам помогу надеть и зашнуровать, - сказала Катиш.

Платье было полосатое, полосы черные и бледно-жонкилевые, и из такой же ткани - большой бант-розетка на груди. Бант из ткани платья означал, что ленты, чего доброго, выйдут из моды. Поверх следовало носить атласную бледно-жонкилевую накидка, отороченная мехом. Декольте обрамляла очень скромная полоска кружева, такое же кружево было положено и на рукава, доходящие до локтя.

– Позвольте, сударыня, я вам волосы всчешу и взобью.

Еще год назад Тереза не стала бы носить такой большой и пышной прически, полагая ее признаком дурного вкуса. Теперь же Катиш зачесала ей волосы наверх довольно высоко, спереди уложила их гладко, хотя пришлось повозиться - такие моды не для курчавых волос. На самой макушке Катиш приспособила плоскую наколочку из кружев и лент - черных и жонкилевых.

Украшений Катиш не предложила, ни броши, ни браслетов, - одну черную бархотку на шею.

– Благодарю, - сказала Тереза.

И, сев у окна с рукодельем, надолго замолчала. Рукоделье было какое-то нелепое, шитое кружевце, неизвестно для чего нужное. Сама она им даже нижнюю юбку бы не украсила. Но без рукоделья отсутствие жизни в доме было бы совсем мучительным.

Мишель видел ее покорность - но мало задумывался о природе такого смирения. Тот, кто позвал его в Москву (Тереза догадывалась, кто этот человек, но и с ним смирилась), куда-то вызывал его, придумывал для него занятия, и несколько раз Мишель в поте лица своего переводил с французского на русский какие-то письма. Ни покровитель, ни тот неприятный человек не пожелали видеть Терезу. Очевидно, они считали, что любовница Мишеля должна волновать только его самого, а другой пользы от нее не предвидится.

Тем не менее граф Ховрин как-то получил средства для своего обустройства, и тогда он повез Терезу и Катиш в торговые ряды, но не на Ильинку, где их все еще помнили, а в лавки Кузнецкого моста. Он был шумен, желал швыряться деньгами, и Катиш ловко выманила у него парные браслеты. Тереза не хотела украшать себя - но ей показалось вдруг, что изящная фарфоровая фигурка на рабочем столике была бы ей приятна. Она подошла к витрине и невольно вспомнила, как придирчиво отбирала фарфор для своей модной лавки.

Тереза удивлялась, как могут нравиться яркие и блестящие фигурки из севрского фарфора - хотя удивительный по глубине тона «королевский синий» был хорош… Однако «розовый а-ля Помпадур» ее раздражал своей пошлостью, немногим приятнее для нее были яблочно-зеленый и лимонно-желтый цвета. Несколько лучше она относилась к фарфору расписанному а-ля гризайль - только синей или только пурпурной краской.

Но подлинным праздником для Терезы была возможность заказать и привезти к себе фигурки из французского бисквита - фарфора без глазури, которая изрядно портила мелкие черты купидонов и нимф в пять вершков ростом. Бисквит был не белоснежного, а скорее желтоватого тона и при касании пальцами являл нежную, даже шелковистую поверхность.

Она отыскала двойную фигурку - Амура и Психею, слившихся в поцелуе. Странной и притягательной была для нее эта фигурка, являвшая разом и прошлое, и будущее. Четыре года назал вот так приникали друг к другу два юных хрупких тела - два подростка впервые пробовали на вкус любовь. Сейчас и Тереза несколько округлилась (ей это не нравилось, и она старалась потуже стянуть шнурованьем грудь), и Мишель изменился - четче обозначились мышцы, как будто он высох и сделался жестким и костлявым. Но нужно было переждать несколько - и обратное течение жизни изменит их, сделает плоть прежней, разве что совсем невесомой…

Мишель купил ей Амура и Психею, а Катиш попыталась развлечь новомодными товарами. Тут лишь Тереза словно проснулась ненадолго.

Она смотрела на модные вещицы и понимала, что тоскует по свой собственной лавке. Те месяцы вне музыки, которые казались ей бездарно и напрасно растраченными, имели, оказывается, свою прелесть. Они были насыщены иной красотой - которой сейчас недоставало.

Прекрасные кружева, которые продавала она, уже не считались прекрасными - нынешние щеголихи предпочитали более прозрачные, прежние изящные и сложные букеты и гирлянды, заполнявшие тюлевое полотно, стали не столь плотными, рассыпались на отдельные мелкие цветочки, мушки, бабочек.