Николай II. Отречение которого не было - Петр Валентинович Мультатули

Бэби». Так как царь прибыл в Ставку в 15–30, то телеграмму он должен был получить не позднее 17 часов 23-го февраля. Спиридович об этом и пишет, что Государь после своей первой беседы с Алексеевым «перед обедом получил телеграмму от царицы о болезни детей и сообщил об этом за обедом военным иностранным представителям, которые особенно сочувственно справлялись о Наследнике»[768].

Однако в дневнике Николая II от 23-го февраля ничего не говорится о болезни детей. «Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими»[769].

Между тем Воейков в своих воспоминаниях пишет: «В пятницу утром Его Величество получил от императрицы телеграмму с извещением, что Алексей Николаевич и две великие княжны заболели корью»[770]. Напомним, что пятницей было 24-е, а не 23-е февраля. То, что Воейков не ошибся и не спутал даты, убеждают его дальнейшие слова: «В пятницу я получил из Петрограда от своего начальника особого отдела телеграмму, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя под предлогом болезни Наследника вернуться в Царское Село»[771].

23-го февраля никаких серьёзных беспорядков в Петрограде ещё не было. И поэтому предложение Воейкова могло относиться только к 24 февраля. Кстати, в пользу того, что император узнал о болезни детей в пятницу, а не в четверг, говорит и дневниковая запись Николая II от пятницы 24-го февраля: «Вчера Ольга и Алексей, заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру»[772]. Встреча с Воейковым подтверждается и камер-фурьерским журналом от 24-го февраля: «По окончании обеда Государь принял Воейкова».

Кроме того, в письме Николая II от 24-го февраля, вернее приписке к письму 23-го февраля, помеченной 24, появляются сведения о второй телеграмме. «Только что получил твою телеграмму о здоровье детей»[773].

Сведений об этой телеграмме мы не находим ни в дневнике царя, ни в дневнике царицы. Единственный её след встречается в воспоминаниях Воейкова. Но Воейков утверждает, что это была первая телеграмма с сообщением о болезни.

Теперь вернёмся к событиям дня 23-го февраля. Итак, император, судя по имеющимся документам, имел непродолжительный разговор с Алексеевым. Судя по продолжительности, да и по дальнейшему распорядку дня, ничего серьёзного в этом разговоре не обсуждалось. В камер-фурьерском журнале от 23-го февраля сообщается: «23.02.1917. четверг. В 3 часа 30 минут дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 мин. дня»[774].

«Обычная жизнь Царской Ставки началась», — сообщает генерал Дубенский[775].

Правда, некоторые офицеры Ставки, оказавшись за границей, пытались представить дело так, будто Николай II по прибытии в Могилёв целыми днями работал с Алексеевым и, дескать, поэтому пропустил начало революции. Так, полковник В. М. Пронин писал: «Весной 1917 года должно было начаться общее наступление союзных армий. К этому времени генералом Алексеевым был разработан и утверждён Государем план наступления русской армии, которая была в техническом отношении снабжена, как никогда. Поглощённые оперативной работой в управлении штаба там мало обращали внимания на короткие сведения о беспорядках в Петрограде»[776].

Это утверждение Пронина ложно. Мы знаем, что общий план весенней кампании был уже утверждён в январе 1917 года. Во время же последнего пребывания императора в Ставке в феврале 1917 года его встречи с Алексеевым были достаточно кратковременными (за исключением 26-го февраля) и явно не носили обсуждение планов крупномасштабного наступления. Интересно, что в своей книге о последних днях царской Ставки Пронин уже ничего не писал о длительных обсуждениях Николаем II и Алексеевым грядущих военных операций.

Между тем, достаточная непродолжительность встреч Николая II и начальника штаба труднообъяснима. Мы знаем, что Государь ехал в Ставку срочно, встревоженным и по какому-то весьма важному и безотлагательному делу. Инициатором этой поездки был Алексеев. Поэтому либо Алексеев успел в часовом разговоре сообщить что-то весьма важное Государю, либо Государь уже не доверял полностью Алексееву. Поражают и другие фразы Дубенского: «В тот же вечер, [то есть 23-го февраля — П. М.] я посетил разных лиц, видел много штабных генералов, офицеров, спрашивал, как идут дела на фронте, какие события в самом Могилёве. «У нас всё по-прежнему, на фронте затишье, спокойно новостей нет», — отвечали мне. «Но что делается в Петрограде, по газетам, агентским телеграммам (без цензуры), там ожидают тревожных дней. Предстоят будто бы волнения из-за недостатка хлеба. А Дума и часть Государственного Совета так же неспокойны… Здесь опасаются, как всё этой пройдёт и что будет дальше», — спрашивали меня в свою очередь»[777].

Странные разговоры вёл Дубенский по прибытию в Ставку. Не менее странными были ответы высших её чинов. Откуда им было известно о грядущих хлебных волнениях в Петрограде? Почему так уверенно ожидали они тревожных дней? Откуда этот убеждённый пессимизм со стороны людей военных, ближайших генералов царя? Казалось бы, они, наоборот, должны излучать уверенность и пресекать «на корню» любые упаднические настроения.

Дежурный генерал при Верховном главнокомандующем генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский в своих воспоминаниях писал: «После возвращения Государя Императора из Царского Села в Ставку в феврале 1917 года не было уже того спокойствия в смысле общего настроения, как было до убийства Распутина. Толковали обо всем, что делалось, о министерстве Голицына, о Протопопове и т. п. Ко мне в кабинет часто заходили делиться впечатлениями самые высокопоставленные лица. Однажды зашел великий князь Кирилл Владимирович и долго говорил о том, что так продолжаться не может, что все неминуемо кончится катастрофой. Другой раз зашел П. М. Кауфман, перед тем как идти к Государю с целью указать на невозможность продолжения принятого курса внутренней политики. Делился со мною своими впечатлениями и Протопресвитер, отец Георгий, который рассказывал, что когда он попробовал заговорить с Его Величеством на эту же тему, Государь решительно перевел разговор на другую тему»[778].

Дубенский уже 23-го февраля весь вечер беседует с лейб-хирургом Государя С. П. Фёдоровым и адмиралом К. Д. Ниловым. О чём его беседа? Да всё о том же: «о тех сюрпризах и неожиданностях, которые нам принесёт будущее, рисовалась невесёлая перспектива».

Получается, что мудрые и все предвидящие генералы Ставки ужасались от приближающихся событий, а беспечный царь, как ни в чём не бывало, выслушивал доклады да принимал ордена. На самом деле, вырисовывается другая картина: ближайшее окружение царя знало о готовящихся «неожиданностях». Знал о них и Николай II.

Протопресвитер Георгий Шавельский в своих воспоминаниях пишет, что, увидев 23-го февраля на могилёвском перроне Николая II, он поразился, как изменился внешний вид императора. «23 февраля, в четверг, в 3 часа дня Государь прибыл в Ставку. На вокзале обычная встреча.