Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

2 Декабря. Утром в темноте дождь, но на крышах что-то белеется.

Женщина пришла от генерала и спросила. - Вы слышали? Ей ответили: - Нет. И она: - Не слыхали? Ну, так я не буду рассказывать. И как же она правильно поступила. Даже и это передают шепотом друг другу, что вот одна женщина была у одного генерала и узнала от него потрясающую новость, и когда после того к ней обратились с вопросом: - Какая это новость? - она ответила словами: - А разве вы не знаете? - Нет. - Ну, так я не скажу. - Что же это может быть, -старались догадаться передающие о визите женщины к генералу. И сами отвечали: - А разве война? И опять сами же: - Да нет, какая теперь война. Разве... Догадка осталась невысказанной и высказать ее невозможно, потому что она бесформенна и чувство это логически не может быть выражено. Это чувство последней надежды на что-нибудь вроде «да минует меня чаша сия».

Ляля читала «Молодую гвардию» и хвалила Фадеева за добрые чувства к молодежи. Мы любим молодежь за их естественную веру в бессмертие. Если только они здоровы и хороши, то они живут как бессмертные. Да, собственно

374

говоря, и мы, только застрявши в болезнях и неудачах, начинаем обращать внимание на то, что все умирают. И только в самой великой беде нашей рождается в Вифлееме дитя с мыслью о неминуемой смерти.

Да и стоит только взглянуть на массу всяких людей - мужчин, женщин, молодых и старых, бегущих по улицам, чтобы увериться в наличии силы бессмертия, презирающей мысль о том, что все люди смертны. Все смертны, скажет бегущий в очередь за солеными огурцами, а я как-нибудь, может быть, и не попаду в это число. Пусть смертны, а я вот еще поживу и погляжу, как у меня самого это выйдет!

Мысль эта жизненная о себе как исключении в отношении смерти у молодых окружена ореолом распространенного «я» за всех таких же молодых, здоровых, хороших. Но дальше это чувство радости жизни переходит в эгоизм самосохранения, в индивидуализм. Хороший человек, старея, принимая в опыте своем неминуемую смерть близких ему людей, «уходит в себя», пытаясь противостоять смерти по-иному, чем в молодости радостью жизни.

А то, что молодость радуется жизни, это надо понимать и приветствовать, как дерзкое и прекрасное начало борьбы человека за свое бессмертие. Этим и должна у меня в «Канале» закончить свой путь бабушка Мария Мироновна (прочитать Фадеева и напитаться этой мыслью, как напитался у меня сам Фадеев моими запевками).

Итак, жизнь развивается по двум путям, исходя из начального чувства радости жизни (бессмертия), - это чувство: все смертны, а Я как-нибудь проскочу.

Первый путь: самосохранение (индивидуализм).

Второй путь: сознание личности всего человека и себя самого как

необходимой рабочей части всего органического целого.

Мой Зуек представляет собою центр чувства молодой радости жизни (бессмертия) среди эгоистов, подлежащих перековке. Мне надо перекинуть мост (канал) от той радости жизни к чувству радости жизни человека, перекованного

375

на строительстве, радости эгоиста, нашедшего свое место в органическом целом всего человека.

Одна из запевок в тех главах, которые следуют за уничтожением падуна: скорее всего это запевка предшествует смерти Мироныча. Мироныч видел скалы, по которым падала раньше вода, скалы черные, похожие на челюсть, выброшенную из когда-то прекрасного рта на лице. И он знал, что не было больше того чудесного творения природы в самой природе, но это творение было в нем теперь. Но как же так? И нет, и есть. Или он, может быть, уже умер и теперь видит такое, что видел и любил на земле. Нет больше на земле водопада, а вот он не только видит, но и слышит. Хочет идти к падуну, встал. -Куда? - Домой! - Дедушка, очнись: ты же дома, вот, смотри, наш стол. - Стол-то наш. - А вот образа. - И образа наши. - Смотри, ты сам же стены рубил: вот бревно новое. - Новое, да, а как же я слышу - падун шумит. Слышишь? - Да, слышу, - Мироныч вдруг очнулся совсем: -Это плотину прорвало. Беги, беги, скорей! [Зуек] ушел. А Мироныч упал и шептал: беги, беги!

Все на свете ложь с одной стороны и правда с другой... Так и вся жизнь как одна монета - с белым лицом и черной изнанкой.

3 Декабря. Продолжается оттепель. Вчера спектакль «Пигмалион», артист. Зеркалова (помни!): как цветочницу сделали герцогиней. Мысль: хорошо жить в некультурном классе - там счастье. Но если вышел «в люди», назад вернуться нельзя. На этом построена история России новая: земледелец уходит от земли и не возвращается. В этом свете толстовство.

Проф. Туров рассказывал, что он, как проф. и директор университетского музея, получал литер А, а заведующих музеями лишили литера А. И его по ошибке лишили за музей, забыв, что музей университетский и он заведует

376

им, как профессор. Он доложил это министру Кафтанову, но [письмо] застряло в аппарате и нет возможности его найти.

4 Декабря. Введенье ломает леденье. Река Москва очищается.

Продолжается оттепель. Подписан договор на пьесу в кукольном

театре.

Читал Асанова «Волшебный камень».

5 Декабря. Все так же. Ищу для Зуйка мотивы к побегу в Природу. Сам когда-то бежал, но сейчас понимаю и чувствую Бога возле себя - бежать некуда. И вообще, мы живем настолько сильно, страшно, что с нами тут и все...

6Декабря. Ночью выпала пороша. Вчера были у нас кузины. Как было у их родителей - не так-то уж очень они были умные, но почему-то в присутствии их хотелось быть умнее себя и что-то показать, так точно и с этими кузинами... Даже потом на себя досадно. В дальнейшем это надо кончать. Конец!

Читал книгу «Волшебный камень» Асанова. Сказать ему, что волнение от пережитого, вызывающее [желание] написать, не надо обдумывать до конца, вернее заключать в оболочку логики. Надо, напротив, успеть, пока не замкнулась цепь, вызвать из первичного волнения ряд образов, отвечающих волнению. Если же выставлять образы после того как удовлетворишь себя логически, то образы эти будут не живые, а кукольные.

Монархия наша имела идеалом покой человека, зато самая жизнь человека состояла в борьбе. Теперь идеал - это борьба.

Смерть боится здоровья, и старость при здоровье проходит как самое лучшее время жизни человека. Почему бы тогда не поставить себе идеалом общественной