Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

Были и такие, которые всячески намекали на то, что стоят очень близко к руководящим кругам и хорошо информированы, — они многозначительно и загадочно говорили: «Не волнуйтесь, ничего не будет. Там, — они указывали пальцем вверх, — согласия по этому вопросу нет. У некоторых там особое мнение. Все останется по–старому».

Два наиболее близких Орлеанцеву «нужных человека» говорили именно такое — совершенно противоположное. Один говорил: «Костя, не надейся. Сидеть тебе на заводе еще долго. Никаких изменений не будет. Старики не допустят. Они народ консервативный. Так что набирайся терпения». Другой уверял: «Костя, поверь мне, ты же знаешь, к кому я вхож, перестройка будет. И огромная. Координирующие органы на местах будут созданы. Жди, тебя вспомним, в какое–нибудь хорошее местечко перебросим — в Ленинград, например, или в Киев, в Харьков. А оттуда и обратный путь в Москву недалек».

Орлеанцев ходил по Москве, пытаясь разобраться в этих слухах. А разобраться было совершенно необходимо. В сельском хозяйстве, говорят, один весенний день год кормит, — настолько там важно не упустить подходящие сроки для посева. В общественной жизни, по твердому убеждению Орлеанцева, дело обстояло еще острее. Там, он считал, один правильно использованный момент мог надолго определить карьеру человека — или ты вознесешься, если угадал, или полетишь под откос, если ошибся.

Можно, конечно, выбрать и такой путь: честно работать, делать свое дело, и тогда, что бы ни происходило, ты всегда, независимо от того, куда и откуда дуют ветры, остаешься на своем месте. Но Орлеанцеву этот путь не годился. Так называемым своим местом довольствуются безнадежные середняки. И вообще, если говорить начистоту, то кто знает, где и каково это свое место для него, для Орлеанцева?

Так где же все–таки правда, какой из слухов вернее? В кругу его литературных и художественных «нужных людей» тоже ему никто ничего сказать по этому поводу не мог. Художница–вещунья пребывала в состоянии полной прострации. На одном бурном собрании кто–то назвал ее кликушей, вульгарной, ординарной кликушей, и она день и ночь стенала теперь, взывая к справедливости и жалости. Иные, понашумевшие минувшим летом, ходили в свои творческие организации и требовали стенограммы своих речей, чтобы, как они утверждали, «уточнить некоторые формулировки». Автор одного пасквильного раскритикованного писателями рассказа — Орлеанцев не запомнил названия — счел за благо прикинуться кем–то вроде чеховского злоумышленника и всюду повторял: «Ей–богу, не знал, что так получится. Хотел ведь лучше сделать, хотел помочь партии. Думал, меня хвалить будут», — одним словом, как же без грузила шелешпера поймать? Мрачный автор статьи «Сталь и стиль», пошумев, погремев в свое время, уехал в дальние лесные края — ни слуху ни духу о нем не было. Писатели готовились к пленуму своего правления, на котором, как они говорили, им предстояло по–серьезному разобраться в тех причинах, которые породили плесень и гниль в небольшой, но очень шумливой литературной кучке, прежде тщательно ограждаемой от критики.

Один из литературных знакомых Орлеанцева, еще во время войны приезжавший в часть, в которой служил Орлеанцев, и писавший о нем, Орлеанцеве, очерки, признался: «Я вам откровенно и прямо скажу, Константин Романович, все. Я делал вид, что тоже с этой кучкой. Почему я делал такой вид? Очень просто почему. Я литератор небольшой, я это понимаю. Меня затоптать легко. А в этой кучке, как на грех, народ с чертовски раздутыми репутациями и влияющий на умы наших издателей. Вы меня, надеюсь, понимаете? Скажет такой или такая слово — и нет моей книжки».

Орлеанцев вспомнил, каким этот человек был во время войны, как отважно ходил в передовые траншеи, с какой готовностью ехал на тот участок фронта, где наиболее опасно, и сказал: «Уж от кого–кого, а от вас–то я этого не ожидал — так отшатываться от товарищей». Тот обозлился: «А вы чего хотите, чтобы я, спасая их, амбразуры дотов собой закрывал? Нет уж, увольте! Они бы ради меня и пальцем не шевельнули».

В конце концов Орлеанцев понял, что тем зарвавшимся одиночкам, которые, переоценив свое общественное значение, в минувшем году излишне расшумелись, остается одно — плакаться и каяться перед своими товарищами, признавать, что они не только политические слепцы, но и просто люди–то незрелые. Он сделал вывод, что с ними лучше не знаться, в авантюры не лезть, быть поближе к жизни.

Пораздумав, он пришел к выводу, что изменения в руководстве промышленностью, несомненно, будут, и решил выступить с большой, заметной статьей, в которой предвосхитить события, попасть в ногу с партийными и правительственными решениями. Он договорился с отраслевой газетой, в которой освещались подобные вопросы, и засел за статью. Было, правда, сомнение: поминать ли то, что полтора года назад он выступал совсем с другой статьей, с теми «Записками инженера», в которых утверждал, что централизацию управления надо всячески укреплять и совершенствовать, что надо идти путем еще большей специализации. С одной стороны, позиция будто бы и красивая: признать свою ошибку, сказать, что жизнь тебя поправила. Благородно, эффектно. Но в то же время это будет все–таки и некое покаяние. А покаяние редко когда подымает. Покаяние есть покаяние. Это лирика, эмоции, дело оно не движет. Решил сделать вид, что никаких «Записок инженера» не было. Кто о них вспомнит! Кто полезет рыться в старых журналах!

Писал горячо, вдохновенно, громил тех, кто держится за старое, всяческих рутинеров, политических слепцов, доказывал насущную необходимость децентрализации, уничтожения ведомственных рогаток; о координационных органах на местах восклицал: «Может быть, это будет нечто вроде былых совнархозов, создававшихся когда–то еще при великом Ленине, может быть, это будет возвращение к старым, испытанным формам, но получающим новое, более совершенное содержание!»

Статью опубликовали еще до его отъезда из Москвы. Решения пленума, состоявшегося через несколько дней, подтвердили, что он поступил правильно. Статью заметили, его с нею поздравляли.

Сознание того, что он попал на верную дорогу, отравлялось одним: тем, что он совершил величайшую глупость на заводе, связавшись к Крутиличем, со всей историей, касающейся электроохлаждения вагона–весов. Зачем, зачем ему это все понадобилось? Мелко, ничтожно, провинциально. Борьба с каким–то Чибисовым. Кто такой Чибисов в сравнении с ним, Орлеанцевым? Нельзя было становиться на одну доску с ними со всеми. Ведь все равно он ушел бы от них в какой–нибудь крупный совнархоз, где смог бы в полную силу развернуть свои способности, показать себя. Все равно он всегда бы и при любых обстоятельствах стоял выше их. А сейчас дело может и осложниться, если они не покончили с этим делом, не отказались от кляуз и дрязг. Хоть бы сдох этот идиот Крутилич! На свое горе он, Орлеанцев, породил его, выпустил из бутылки злобного мерзкого духа.

Возвратясь на завод, Орлеанцев убедился в том, что Крутилич жив–здоров и подыхать не собирается, что от «кляуз и дрязг» никто не отказался, что ждали его, чтобы завершить дело, и что этим делом уже даже горком партии занялся. Но он еще раз убедился и в том, что поступил мудро и дальновидно, опубликовав статью о перестройке. Инженеры подходили к нему, расспрашивали о пленуме ЦК, полагая, что о его работе Орлеанцев отлично информирован, уж коли такую статью написал. Орлеанцев отвечал уклончиво и загадочно, давая понять, что впереди им всем предстоит узнать еще много нового и интересного. Держался самоуверенно, похлопывал инженеров по плечам. До него дошло, что даже секретарь обкома о его статье отозвался одобрительно.

Орлеанцев попросился на прием к секретарю обкома. Несколько раз встреча откладывалась. Наконец секретарь обкома его принял. Орлеанцев пришел к нему, захватив с собой десяток книг, перевязанных бечевкой. Книги он накануне специально подобрал в городской библиотеке. В его связке были труды по истории ислама, синтаксис турецкого языка, очерки о потенциальных возможностях пустыни Сахары, биография Бисмарка на немецком языке, старопечатная книга о производстве железа в допетровской Руси, песни Беранже… Он положил их рядом с собой, на соседний стул.

И оделся Орлеанцев тоже соответствующим образом — просто и скромно: вместо пиджака он надел синюю заводскую спецовку, выстиранную и отглаженную, на которой разместил планки с орденскими ленточками; их было довольно много.

Секретарь обкома, на что Орлеанцев и рассчитывал, сразу же обратил внимание на книги, просил развязать их, стал рассматривать. Заинтересовался.

— Мы диалектике учились не по Гегелю, — скромно сказал Орлеанцев, — в бряцании боев.

— Да вижу, вижу, что в боях бывали. — «Секретарь обкома поднял глаза на его ленточки.

— Вот и приходится пополнять знания, — продолжал Орлеанцев. — Человечество накопило их столько, что за голову хватаешься от сознания полной невозможности хотя бы бегло ознакомиться с этими богатствами.