Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

— Вот и приходится пополнять знания, — продолжал Орлеанцев. — Человечество накопило их столько, что за голову хватаешься от сознания полной невозможности хотя бы бегло ознакомиться с этими богатствами.

— Да, да, я вот тоже иной раз задумываюсь, — подхватил секретарь обкома. — Еще век назад среднеобразованный человек вполне справлялся с тем, чтобы регулярно следить и за художественной литературой и за литературой, отражавшей достижения общественной мысли и науки. А сейчас? Сейчас, будь ты семи пядей во лбу, всего не охватишь, нет! Миллионы книг создает сегодня человечество ежегодно. Миллионы! А как статистика показывает, одному человеку за всю его жизнь дано прочесть в среднем только около двух тысяч томов. Иные, правда, и значительно больше прочтут. Но все равно — что это рядом с миллионами, выходящими ежегодно?

— Спать восемь часов в сутки — слишком много для человека, — сказал Орлеанцев с доброй улыбкой. — Зря время теряем. Вот бы медицина совместно с биологией постарались уменьшить это часов до четырех, до трех. Сколько бы высвободилось времени для самообразования, для самоусовершенствования.

Перескакивая от темы к теме, он во всем обнаруживал немалую эрудицию, а заговорив о том, что в области надо будет создавать свой экономический район, окончательно расположил к себе секретаря обкома. Тот потом звонил Чибисову: «Слушай, а вы не очень там сгустили краски насчет Орлеанцева? Ведь это был и солдат боевой, и инженер он инициативный. Ты бы побеседовал с ним по душам. Образованнейший человек и все взял собственным упорным трудом, усидчивостью. Ты бы поинтересовался, какие книги он читает. Взвесьте все еще раз, прежде чем делать оргвыводы». — «А уж это как народ, — ответил Чибисов. — У меня с ним личных счетов нет. Сам с кем хочешь рассчитается. Я что! Пусть уж народ решает».

Орлеанцев понемножку успокаивался и начал обретать обычную самоуверенность и выдержку. Он даже сказал главному инженеру, что дирекция, кажется, ошиблась, назначив Воробейного обер–мастером. Не годится инженер Воробейный на это место, и прежде всего не годится потому, что коллектив цеха его не любит: очевидно, из–за не очень–то светлого прошлого. «А я считал его вашим протеже, — сказал главный инженер. — Думал, что именно вы им дорожите». — «Был такой грех, был. Но ошибся. Переоценил его инженерский опыт. Ведь всегда стараешься как лучше».

Начал Орлеанцев принимать некоторые меры для того, чтобы удалить с завода и Крутилича. Он собрал немало письменных жалоб рабочих; рабочие жаловались на бюрократизм Крутилича, на его бездушие и зазнайство. Передал жалобы Чибисову. Чибисов раскричался? «А чего вы мне это показываете? Будто я этого Леонардо да Винчи на такое место продвигал! Вы его нам подсунули, вы им и занимайтесь. Вы мне работать мешаете. Мне сталь, сталь выпускать надо, а я только и знаю, что кляузами занимаюсь. Я историю ислама не изучал, и синтаксис турецкого языка мне неизвестен. Но я знаю пятилетний план Советского Союза, я знаю план своего завода, я знаю, что от стали, которую мы вырабатываем, зависит будущее — и наше и других социалистических стран, и я буду выпускать эту сталь, даже если бы вы с вашим Крутиличем думали иначе, товарищ Орлеанцев!» — «Напрасно повышаете голос, товарищ Чибисов, — спокойно ответил Орлеанцев. — Сейчас громовержцы не в почете. Задумайтесь над тем, что вас губит бескрылый практицизм, пренебрежение марксистско–ленинской теорией, так называемое делячество, товарищ Чибисов». Чибисов махнул рукой, больше он не хотел разговаривать с Орлеанцевым.

Орлеанцев ушел от него с улыбкой победителя. Все равно, думал он, Крутилича надо убирать, с твоим директорским участием или без оного, но убирать, убирать. Эта мелкота, на которую пытался опираться в свое время Орлеанцев, теперь становилась грузом на его ногах. Необходимо сбросить гири. Но как это сделать? Как распутать теперь им же самим запутанный клубок?

Он отправился было и к Зое Петровне, чтобы порасспросить, каковы ее дела, вязались ли к ней с той злосчастной распиской. Но мамаша Зои Петровны, проинструктированная соответствующим образом, сказала ему, что к Зоеньке нельзя, Зоенька все еще очень хворая, врачи не позволяют, и вообще она спит и уж иди, батюшка, иди, раз такое банкротство у тебя получилось. «Жаль, — сказал Орлеанцев, стоя в передней. — А я ей новые духи привез из Москвы». — «Духи, это давай, духи передам. А заходить нельзя, нельзя, батюшка».

Потом он узнал, что к Зое Петровне ходит Гуляев, усмехнулся: значит, вот почему его не принимают, вот в чем причина, а вовсе не в том, что хворая. И сколько же можно хворать? — полтора месяца прошло. Махнул рукой: бог с ней, это и к лучшему; слезливая, от нее уже давно одна тягость.

Попытался даже установить отношения с Искрой Козаковой. Он считал, что это было бы очень хорошо — начать вместе с нею какую–нибудь работу, все предыдущие недоразумения отсеялись бы сами собой. Он пришел к Искре с разговором о том, что напрасно–де она и Воробейный приостановили внедрение нового в цехе, ведь разработан целый комплекс новшеств, ведь она одна из авторов этого комплекса, нельзя же так легко отступать перед трудностями.

Искра, как всегда у нее бывало в решительных разговорах, выпрямилась, — ей казалось, что от этого она становится выше, внушительней и грозней, — и сердито, прищурила свои совсем несердитые глаза, сказала сухо: «Сейчас я один из авторов, а завтра буду плагиатором, не так ли? Нет, увольте, увольте и увольте!» Она три раза отрезала в воздухе своей маленькой ручкой.

Получалось так, что вокруг него, Орлеанцева, не было никого. Нужные люди оказались ненужными, и вообще нужные люди остаются до тех пор такими, пока ты им сам нужен, пока ты тоже сила. В отличие от друзей. А вот друзей–то Орлеанцев и не видел, потому что сам же всегда отпугивал их от себя своими нужными людьми. Можно было бы, конечно, снова быстро сколотить крепкую компанию, привлечь на свою сторону кого следует, но для этого были необходимы деньги, деньги, много денег, чтобы платить за коньяк, за осетровую икру, за шашлыки по–карски, чтобы было подо что подымать тосты «за дружбу». Но таких денег не было, растряс Орлеанцев свои капиталы, давно не печатал ничего крупного, давно не получал премий.

Возвращаясь домой, одиноко сиживал в кресле, качал ногой и дымил трубкой. Или лежал на диване, глядя в потолок. Иногда не выдерживал, шел в плохонький ресторанчик, а то и просто в пивную. Ухаживал там за официантками, прикидываясь «парнем из народа», слушал, что говорят за соседними столиками, завидовал дружным веселым компаниям. Дожидался закрытия заведения, провожал усталую официантку до дому, рассказывал по дороге какую–нибудь трогательную историю, выдавая ее за историю из своей жизни; официантка его жалела, восклицая: «Надо же, господи! И надо же!»

Однажды на улице он встретился с редактором городской газеты Бусыриным. Принял свой обычный преуспевающий вид, пожал руку, спросил, читал ли редактор его статью в центральной газете. Бусырин сказал, что, конечно, читал. В редакции была даже мысль перепечатать ее. Но товарищи отыскали «Записки» Орлеанцева в журнале; получается принципиальное расхождение в позициях, и никак притом не оговоренное.

Бусырин говорил это деловым и даже равнодушным тоном, но Орлеанцев почувствовал, что редактор над ним издевается. Первоначальная мысль — предложить редакции статью на какую–либо подобную тему, появившаяся было при встрече, отпала. Он попрощался с Бусыриным. Шел и думал, что в такой выходке редактора нет ничего удивительного, — ведь Бусырин закадычный друг Чибисова. Позавидовал: есть же вот у некоторых дружки. Горой стоят один за другого. Не то что продажная мелкотравчатая шайка, которая собирается вокруг него, Орлеанцева, когда в его кармане заводятся деньги.

Одиночество напоминало о себе на каждом шагу. Орлеанцев подумал, что, пожалуй, это была одна из самых страшных ошибок в его жизни — уехать из Москвы, забраться в неизвестный провинциальный угол. Боялся потерять партийный билет, спасался от агрессивных действий жены, а что нашел? Партбилет сохранен, но какой ценой, какой ценой! Надеялся на то, что завод будет трамплином для нового прыжка по лестнице успеха. А что получается?.. Ну ничего, ничего, не надо хлюпать носом, — принимался утешать себя. — Все уляжется, образуется. У кого это? — кажется, у царя Соломона было кольцо, на котором хозяин приказал выгравировать надпись: «И это пройдет», и когда наваливалась очередное несчастье, повертывал кольцо, читал мудрые слова и в том находил утешение.

Действительно же, все проходит. Даже самые неприятнейшие из неприятностей — и те не вечны. Но, к сожалению, вместе с ними проходит и жизнь. И безвозвратно.

24

Бусырин на «пикапе», который ему для этой цели дал Чибисов, через заснеженные равнины ехал в старинный степной городок, отстоявший от моря километрах в ста пятидесяти. Вчера он услышал по радио, что туда по приглашению студентов педагогического института самолетом прилетел из Москвы известный советский писатель — автор многих книг из народной жизни, и во что бы то ни стало хотел встретиться с писателем; поговорить с ним, получить от него ответы на некоторые трудные вопросы последнего времени.