Современная датская новелла - Карен Бликсен

— У меня в животе сидит зверек, — повторила она. Глаза ее смеялись. Совершенно ясно, она и на этот раз его поймала. В словах таился сдерживаемый смех, но Беске все равно будет ей верить, даже если под ним треснет лед.

— Он забирается в мои руки и ноги, и поэтому, когда я лазаю по деревьям, я становлюсь обезьяной. А когда бегаю по лесу, превращаюсь в косулю. Я могу быть кем угодно. Моим отцом, например, — я знаю, что он чувствует, когда зевает, или хохочет, или чешет лоб. И моей матерью, — знаю, что она будет делать. Оттого я и понимаю их лучше. И если я делаю то же, что они, я и чувствую почти то же самое. То же, что мои бабушки. И все остальные. С тобой так бывает?

Беске как будто стал невесомым. Ноги исчезли! Это было в десять раз труднее, чем учить уроки, чем бежать на коньках задом наперед. А Уша говорила ведь только о себе.

Все мысли куда-то испарились. Остались лишь ощущения. Ее волосы, трепетавшие на ветру, касались его лица, щекотали кожу, будоражили кровь. В глубине черных глаз затаилась улыбка. А улыбка запросто могла перейти в издевательский смех — если он ей надоест. И ему, искалеченному, с выжженным нутром, придется убраться восвояси.

Он заставил себя ответить:

— Бывает.

— Правда? — допытывалась она.

Улыбка уползла обратно. Он еще не свободен. Напряжение вдруг стало невыносимым. У него не было сил вырваться на свободу. Наконец он сообразил, что напряжение крылось в нем самом, не в Уше. Может, он ей и не нравится, но она не станет топтать его и отшвыривать прочь, как мятую бумажку.

Он заглянул ей в глаза, но там помощи не нашел. Надо было выпутываться самому. Он взмахнул коньками, зазвенела сталь.

— Да. Только не совсем так. Это не по мне. Если мой отец делает то же, что и я, это ведь не значит, что это мое, верно? Я хожу как отец, поворачиваю голову как дед и разговариваю как мамин брат. Но они говорят, что это ничего не значит. Я и сам это понимаю. Жутко противно. Это не мое. А я хочу все делать по-своему. Чтобы это принадлежало только мне, и больше никому в нашей семье. А иначе — противно.

— Уша и Беске! — закричали с дороги, ведущей на луг, где стояла машина с зажженными фарами, шарившими по льду точно длинными щупальцами. — Мы уезжаем. Уже половина седьмого.

Крик мячиком запрыгал по льду.

— Мы идем. Подождите нас.

Они побежали к машине.

Во вместительном автомобиле вместо снятого заднего сиденья на полу лежал резиновый коврик. Там уже сидело пять-шесть человек. Последними влезли Уша и Беске. Они примостились в углу у задней дверцы. Беске устроился спиной ко всем остальным. Машина тронулась, он, не удержав равновесия, качнулся к Уше. Она, откинув голову, уперлась руками ему в грудь и не давала упасть, пока машина не выровняла ход.

Беске выпрямился. Он не промолвил ни слова, гнал прочь все мысли. Она улыбалась ему — он видел влажный блеск ее зубов в мерцающем свете уличных фонарей. И вновь в груди засосало от желания поцеловать ее. Но он по-прежнему не осмеливался. И совсем упал духом.

Вдруг Уша наклонилась к нему:

— Ты сейчас похож на обезьяну, обиженную на весь мир, — сказала она.

Он изобразил улыбку, не зная, что ответить. Его переполняло желание ее поцеловать. Но, похоже, он опоздал. И что еще хуже — он был уверен, что она об этом знает.

А если она засмеется и оттолкнет его, он не вынесет.

Цепи на колесах пели, соприкасаясь со льдом. Ехать оставалось совсем ничего. А завтра наступит новый светлый день и не будет спасительной темноты, под покровом которой намного легче быть рядом с ней. Тонкая корочка желания треснула, он тонул. Она не стоит его прикосновения. Она выводит его из себя. Черт, и почему она сидит так близко!

Блики света, проникавшие через стекло, пробегали по ее лицу. Она откинула голову и уперлась затылком в угловую стойку. И смотрела на него. Черные глаза. Белое лицо. Четко вырисовывались переносица и губы.

Она чуть повернула голову, луч света высветил влажный зрачок. Руки сложены на коленях. Лицо неподвижно. Только едва заметно подрагивали губы и трепетали ноздри. Брови — как черные распластанные крылья. Волосы струятся по щеке и подбородку. Когда на волосы падает свет, они кажутся ослепительно белыми.

Он должен поцеловать ее — сейчас или никогда. Он наклонился к ее лицу. Она повернула голову навстречу. Ее дыхание мешалось с его, легкие чуть не разорвали ему грудную клетку. Под ложечкой засосало. Внутри перекатывался сладкий шар. Он опять вдыхал ее запах, слабый аромат омытой дождем зелени и земли — от волос, и мыла — около уха. Он осязал тепло ее губ. Ее дыхание проникало ему в рот и в нос. Кожу на губах пронзили тысячи тонких игл. Он растворился весь, целиком, превратился в рот, целующий ее губы. Губы сначала были влажные, прохладные, а потом он уже больше ничего не замечал, кроме Уши и вкуса дождя и травы. Ее глаза слились с его. Он обнял ее за шею, она положила руки ему на колени. Язык проник в ее рот, трогал ее язык и ее зубы, ощущая сладкий вкус ее дыхания.

Беске мучительно долго не мог оторваться от ее губ, казалось, он хочет запомнить каждую их линию, малейшие изгибы. Уша снова откинулась к угловой стойке и устремила взгляд в заднее окно. Свет плясал по блестящему белку глаза. Он увидел легкую улыбку, пошевелил пальцами на ее шее, и волосы ответили ему нежной, словно дуновение, лаской.

Теперь она смотрела на него, улыбаясь по-настоящему. Он сжал ее руки. В нем все ликовало, бурлило от радости. Он поцеловал ее еще раз, еще более долгим поцелуем. Она ответила, ее волосы щекотали ему лицо. Наконец они оторвались друг от друга, пришлось вытереть губы. Она положила голову ему на плечо и прижалась губами к шее.

— От тебя хорошо пахнет, — сказал он, зарывшись в ее волосы.

— Я сегодня мыла голову, — ответила она, не отнимая губ. Было щекотно, по спине побежали мурашки. — Травяным шампунем Брюгсена. Товар этой недели, — добавила она и фыркнула.

Они замолчали.

— Мы точно в норке сидим, — сказала она наконец прямо ему в ухо, слова слились в громкое жужжание. — Поцелуй меня еще.

Он исполнил ее просьбу, вновь растворившись в крылатом мраке волос и губ. И легкие, как и прежде, распирали грудь.

— Ты сойдешь здесь? Мы уже у твоего дома, — внезапно спросил мужчина за рулем.

Беске рывком вышвырнули из мрака, и он очутился на полу машины. Кто-то захихикал.

— Если, конечно, сможешь оторваться, — продолжал водитель.

У Беске кровь прилила к лицу.

Автомобиль остановился возле его дома. Водитель обошел машину и открыл заднюю дверцу. Беске, захватив коньки, спрыгнул на землю и на мгновение замер, глядя на Ушу. Она подмигнула ему, улыбнулась и показала язык. А когда водитель захлопнул дверцу, крикнула:

— Не забудь, завтра я тебе что-то отдам!

Машина тронулась. Беске отступил на обочину. Внутри у него перекатывался пылающий шар счастья. Он издал оглушительный вопль вслед машине и подбросил в воздух коньки. Перевернувшись, они упали на дорогу, рассыпав по снегу красные искры.

Вита Андерсен

(р. 1944)

В ДЕРЕВНЮ

© Gyldendal Publishers, 1983.

Перевод Н. Мамонтовой

Она не знает, какой нынче день. Может, четверг, а может, пятница. Вообще-то отъезд давно назначили на понедельник. Но накануне все переменили. А сейчас она сидит на лавке на палубе парома, который перевозит пассажиров через Большой Бельт. Моросит дождик, и все остальные пассажиры, во всяком случае, с этой стороны парома, перешли в остекленный салон на середине палубы. И почему только отложили отъезд? Что, если хозяева хутора, которые должны взять ее к себе, в последний миг передумали? Сердце опять забилось часто-часто. Она скосила глаза на бирку, что висела у нее на груди: «Сив Теркельсен направляется в усадьбу Антона Мадсена, в Скраве близ Скодборга». Вот куда ей надо. К Антону Мадсену. Похоже, толстый, добродушный дядюшка. Но что, если Мадсены раздумали ее брать, а директорша все равно их уговорила? Известно, в приюте Сив всем надоела. Ей не сказали, почему отложили отъезд. И вообще она не знала, зачем ее отсылают на хутор. Все это уладили между собой мать, отец и приютское начальство.

Сив еще и упрямая. Вечно она выдумывает какое-нибудь безобразие. В прошлое воскресенье — а по воскресеньям им велят писать домой письма — дети какое-то время были одни, без воспитательницы, и Сив придумала, чтобы все приклеили к домашним туфлям бумажные подметки. Так забавно было вырезать подметки из бумаги для писем и приклеивать их к туфлям. И все дети стали носиться по столовой на этих бумажных подметках. И немножко клею попало на пол. Сив ухмыльнулась: ой, как смешно это было. Неужто все шлепанцы от клея попортились? Конечно, зря она затеяла такую игру. Но тогда ей и в голову не пришло, что это безобразие.