Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

позагорать на надувных матрасах, Клио настояла на том, чтобы намазать меня солнцезащитным кремом. Сам не знаю, почему я поначалу упирался. Ведь было ясно, что сопротивление бесполезно. Втирая крем в кожу своими маленькими прохладными ладонями, она беспрестанно шутила о том, сколько крема уйдет на то, чтобы полностью покрыть мое тело.

Так и прошел день, в веселье и смехе, в том смысле, что я очень веселил Клио, и не успел я оглянуться, как солнце уже исчезло за крышами Портовенере, пляж захватили чайки, и мой первый день на море завершился, даже не дав мне возможности выразить заранее подготовленное недовольство.

Мы отправилиcь переодеться к ужину. Клио облачилась в сногсшибательное летнее черное платье от «Шанель» с широкой юбкой чуть выше колена и глубоким декольте, подобрав к нему черные открытые туфли на высоких каблуках от «Патриции Пепе». Я надел черный костюм от «Карло Пиньятелли» с розовой рубашкой, которую заказал еще в Генуе у своего портного на виа Каннето-иль-Лунго, шелковый галстук с розовым цветочным мотивом на черном фоне из палермского бутика Роберты Файллы «Антика Краваттериа», золотистые запонки, золотистую же булавку для галстука и черные ботинки «Мелвин и Гамильтон». Я сорвал с растущей на балконе бугенвиллеи розовый цветок, идеально подходящий к галстуку, и воткнул его Клио в волосы.

Когда мы спустились вниз, веранда ресторана оказалась почти полностью заполненной: не столько гостями отеля, сколько случайными посетителями с материка или с одной из множества яхт, стоявших на якоре в заливе. Их привозил и отвозил наш депрессивный паромщик. Они ужинали в обычной отпускной одежде. При нашем появлении они замолчали и воззрились на нас как на кинозвезд. Мы улыбнулись в знак приветствия и проследовали за официантом к нашему столику. Как гостям на полном пансионе нам отвели постоянный столик у моря. Нас сопровождал возбужденный шепот.

За закусками — antipasti misti del mare — мы всласть делились друг с другом свежими пляжными впечатлениями. Косые лучи солнца, днем сделавшего Клио такой счастливой, сейчас, в приглушенном свете ламп, о которые бились насекомые, расписали ее щеки возбужденным румянцем.

— Илья, — сказала она, пока нам подавали более существенную закуску: фаршированные мидии, — я должна сказать тебе кое-что серьезное. — Она вскрыла раковину ножом и внимательно попробовала начинку. — Ветчина и, кажется, еще что-то мясное. И пармезанский сыр, конечно. Очень смелое блюдо.

— Ты права, что хочешь это обсудить. Кулинарная смелость — дело серьезное, особенно в такой традиционалистской стране, как Италия.

— Я хотела бы тебя поблагодарить, — сказала она.

— Мило с твоей стороны, — ответил я, — но в благодарности нет никакой нужды. Я рад быть здесь. Это не жертва с моей стороны. Правда. Возможно, поначалу я и собирался такую жертву принести, но сказочная реальность помешала мне реализовать сие благородное намерение. Так что, думаю, мне скорее уместнее было бы поблагодарить тебя, а не наоборот.

— Я хотела бы сказать тебе спасибо за то, что ты меня терпишь. Может быть, я произвожу впечатление женщины, которая сама не понимает, насколько она невыносима, но я хочу — если ты сохранишь это в секрете — единственный раз признаться тебе, что очень хорошо сознаю, какой подвиг ты совершаешь тем, что выносишь меня. Мне стыдно, что я дала себе столько поводов восхищаться твоим терпением, и искренне жаль, что я слишком часто убеждалась в том, что могу положиться на твои стабильность, спокойствие и нелогичную любовь.

— Спокойствие и особенно стабильность — далеко не первые слова, которыми я описал бы себя на пляже с ластами на ногах. Но ты права в том, что мою любовь, учитывая то, с каким удовольствием ты меня высмеивала, вряд ли можно назвать логичной.

— Даже искреннее признание в любви не выводит тебя из равновесия. Это похвально, но позволь добавить, что тебе не стоит беспокоиться и сегодня, за этим покрытым белой скатертью столиком у черных морских волн, изо всех сил демонстрировать масштабы своей невозмутимости. Ее многочисленные доказательства ты уже предъявил в моменты, когда ситуация того требовала. Я хочу, чтобы ты знал, Илья: они не остались незамеченными. Благодаря тебе я чувствую себя защищенной. Ты защищаешь меня даже от моих собственных прихотей, настроений и вспышек гнева, как большая белая воздушная подушка, которая надувается между мной и рулем, которым я держу курс на столкновение. Прежде чем мое настроение снова изменится, а для этого, как ты знаешь лучше меня, достаточно самого банального повода, я хотела бы воспользоваться редким моментом ясности со своей стороны, чтобы сказать: я тебя люблю.

Произнося эти слова, она посмотрела мне в глаза. Я остановил ее руку на пути к мидии и сказал:

— Милая Клио, спасибо тебе. То, что я похож на воздушную подушку, — самое романтичное, что я когда-либо слышал. И я хочу быть ею для тебя. Но в одном, к сожалению, вынужден тебя поправить. Моя невозмутимость, которую ты столь красноречиво восхваляешь, — всего лишь маска. На самом деле ничто так не задевает меня за живое, как ты. Все твои слова, жесты, взгляды и невысказанные мысли попадают в меня как безжалостное высокоточное оружие. Но именно поэтому я надеюсь, что могу тебе помочь и защитить тебя, ведь, когда речь заходит о тебе, я становлюсь полной противоположностью равнодушия и оттого точно знаю, что тоже тебя люблю.

В эту минуту на тарелку Клио упал ночной мотылек. Она попробовала осторожно подцепить его вилкой и спасти от верной гибели в томатном соусе, но было поздно. Он уже умер. Скорее всего, он столкнулся с лампой над нашим столиком и погиб от жара, источаемого светом, который его притягивал.

— Что ж, мой милый поэт, скажи, что это за метафора? — спросила Клио.

— До встречи с тобой я был ночным мотыльком, которого привлек твой свет и желание быть спасенным твоей мягкой рукой от смерти в густо-красной пучине собственного самодовольства. Это факт.

— Но факт — это не метафора.

— Нет, к счастью, нет.

— Значит, ты не стал бы использовать этот инцидент в своей книге?

— Нет, — ответил я. — Бессмысленных фактов и так предостаточно. Литературе нет нужды добавлять их к реальности.

— В любом случае тебе нельзя писать об этом вечере на острове, — сказала она.

— Почему же? Как раз в этой сцене я описал бы тебя самым безоговорочно положительным и блестящим образом.