Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Мы сухо обсуждаем последние городские новости, самые плохие из которых гласят, что какой-то сумасшедший уничтожил «Мадонну» Беллини. Риальто буквально гудит от слухов, как растревоженный улей, и остается только удивляться, почему до сих пор ни на кого не донесли. Кому-то ведь должно быть известно, кто сотворил столь гнусное дело.

Тема исчерпана. Разговор замирает. Паола, несмотря на то что ее отец – художник, не питает склонности к искусству.

Вместо этого я прямо спрашиваю ее, не беременна ли она вновь, потому что таким образом я могу получить ответ на вопрос, живет ли она со своим новым мужем или же холодна с ним, и не является ли ее замужество за Иоганном ди Колонья еще одним браком по расчету?

И тут она меня удивляет. Лицо ее не меняет своего цвета, но я чувствую, как внутри нее поднимается холодная ярость, отравляющая воздух в комнате, словно дохлая крыса под досками пола. Она оборачивается ко мне, шевеля усиками, и спрашивает:

– Как, Люссиета, и ты играешь в эти женские игры? Ты похожа на ребенка, потерявшегося в парке! Неужели ты не понимаешь, что поставлено на карту?

Я тупо смотрю на нее. Своей суровой критикой она буквально выбила у меня почву из-под ног. Я очень хочу, но почему-то не могу сказать: «Закрой рот! Он у тебя похож на крысоловку!»

А Паола продолжает:

– Сплетни и бабьи сказки – не единственный способ заставить stamperia приносить прибыль.

Я в ужасе открываю рот, потому что думаю, будто она догадалась о моей тайне и знает о том, что я распространяла слухи о печатниках и монетах, которые навлекли преследования на всех нас. Я жду, что вот-вот получу новый тяжелый удар. Оттого, что я заслужила его, мне не становится легче. Все это время я знала об этом, хотя до сих пор не понесла заслуженного наказания.

Но она ограничивается тем, что говорит:

– Мы должны действовать, как мужчины, говорить прямо и открыто о том, чего хотим и что может принести успех. Соперничество печатников убивает их всех. Это – типично мужской недостаток, но исправить его должны женщины. Мужчины не способны сами помочь себе.

– Ты хочешь сказать, что Венделин должен сдаться? – спрашиваю я, не веря своим ушам.

– Нет, нет, нет, нет, – отвечает она нетерпеливым шепотом. – Мы должны быть умнее. – Она окидывает меня долгим взглядом своих хитрых глаз, и я понимаю, что ненавижу ее сильнее, чем кого бы то ни было, даже Фелиса Феличиано.

Поэтому я не доставляю ей удовольствия, поинтересовавшись, что она имеет в виду. Я всего лишь разворачиваюсь на каблуках и говорю:

– Меня ждет муж. Но ему не понравится, если он не застанет меня дома, вернувшись с работы.

– Конечно-конечно, – говорит Паола, разглядывая свои короткие, уродливые и безупречные ногти. Она даже не говорит мне «до свидания».

Джентилия смотрела в зеркало гораздо чаще, чем это приличествовало монахине. Себе она говорила, что опасается, не растрепалась ли прическа, нет ли пятна сажи на носу. Она думала, что просто не хочет привлекать к себе внимания. Но Джентилия редко меняла что-либо в своей внешности и с каждым взглядом чувствовала себя все увереннее.

Ну и что с того, что уши ее располагались слишком высоко на голове, отчего она (а также из‑за тяжелой квадратной челюсти) походила на свиноматку? Она знала, что ее большие глаза очень красивы, а волосы имеют модный бледно-золотистый оттенок. Это Сосия должна быть смуглой брюнеткой. И волосы у нее непременно грязные и жирные. А уши у нее наверняка маленькие, и их оттягивают блестящие черные сережки. Пожалуй, она носит обтягивающие платья, а ее маленькие груди выпирают, словно столовые ложки со сливками.

Джентилия готова была терпеть прикосновения слепых монахинь к своему лицу; они не вызывали у нее неприязни. На самом деле ей даже нравилось, как они осторожно дотрагиваются до ее мягкой кожи, задерживаясь на ее крупных веках. Ей нравилось чувствовать их дыхание на своем лице, пусть даже они были старыми и уродливыми. «Интересно, Сосия чувствует то же самое, когда ее трогают мужчины?» – думала она.

Она старалась выглядеть грациозной, для чего пыталась сгладить впечатление грузности, исходившее от ее фигуры. Останавливаясь после ходьбы, одну ногу она ставила под углом к другой – еще в детстве она видела, что так делала какая-то танцовщица.

И еще она не могла беспристрастно смотреть на красоту других женщин. Если у какой-либо девушки вдруг оказывались красивые глаза, Джентилия обнаруживала, что рассматривает собственные руки или касается кончика своего носа, размышляя, не уравновешивают ли они очарование соперницы, и гадая, понравилась бы эта девушка Бруно и не счел бы он ее более привлекательной, чем его сестра.

Однажды она спросила у Фелиса:

– Я красивая?

Он презрительно скривился и, такое впечатление, уже собрался ответить ей грубостью. Но его слова показались ей загадочными:

– Я бы предпочел смотреть на цветок, а не на твое лицо. Красота цветка не столь опасна для моего душевного спокойствия. Есть в тебе что-то такое…

Она сочла это комплиментом и засветилась от удовольствия, причем настолько сильного, что над верхней губой у нее выступили капельки пота.

Джентилия думала о красоте Сосии, которая, на ее взгляд, заканчивалась где-то сразу же под кожей, прикасаться к которой так любил Бруно. Собственно, Джентилия отказывалась признать за нею право на то, что сама Сосия наверняка полагала красотой. Это была притягательная сила испорченности, та самая, что заставляет мужчин насиловать собственных дочерей или убивать врага в темном переулке, напав на него сзади в подлом молчании.

Сосия обокрала сердце Бруно, а теперь небрежно швырнула его обратно, когда оно, очевидно, ей прискучило. Оскорбление, замешанное на жестокости!

Но Джентилия заставит ее пожалеть об этом.

Она скажет об этом Бруно, когда он навестит ее в следующий раз.

Ее слова будут похожи на кинжалы, которыми она безжалостно вырежет саму память о Сосии. Она вонзит их в его мягкие мысли о ней. Она убьет память о Сосии внутри него.

Но в минуты отчаяния Джентилия размышляла еще кое о чем, что вызывало у нее нешуточное беспокойство. Все мужчины, побывавшие на Сант-Анджело ди Конторта, неизменно выражали ей свое восхищение, когда им представляли ее в качестве наглядного примера добродетельной и скромной молодой монахини. Мужчины частенько говорили что-нибудь вроде: «Ее кожа отливает необычайным сиянием чистоты», или «Ее лицу так идет это выражение святости», или «Она – та самая женщина, которую любой мужчина желал бы видеть в качестве супруги». Да, похвалы в адрес Джентилии с легкостью слетали с губ всех мужчин, молодых и старых, сильных и дряхлых. Но все они глазели по сторонам, мимо нее, с жадностью и нетерпением высматривая сестру Анну или сестру Барбару.