Живой Журнал. Публикации 2011 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорогой мой. Вспоминаю доски твоего коридора. Лестницы. Мебель твоей квартиры.
Поклон Оле и Лизе. Целую их дорогих.
Мне трудно думать о Ленинграде.
Мама ещё жива. Её сознание тает.
Доживаем своё, друг и брат, и, может быть, у болотистого берега старости ещё увидим вечернее солнце и широкие тени вдохновения.
Твой Виктор
Москва 10 <…>
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис
Чернила сохнут, как язык в гортани.
Бедный тритон. Ну что, дорогой, жаба сейчас почти эпидемия. Она бывает и у сорокалетних, и если первый припадок миновал, и с [жабой (?)] живут. С чем мы не живём. <…>
Я пока здоров как 55-летний Онегин. Скоро приеду в Ленинград с рукописями. Деньги приходят и уходят — уходят охотно, приходят — сопротивляясь.
Живу. Живу. Опояз давно стал пунктиром.
Нас мало и тех нет.
Банка с нитроглицерином скоро станет формой одежды.
Ах, не шутится.
Милый тритоша, ещё поплаваем.
Передавать вахту некому. Постоим.
Может быть, обновимся, как [седые (?)], временем [выгрызенные (?)] луны.
Оле много приветов.
Привет моей родне — Питеру — Ленинграду — Сестрорецку.
Привет Толстому Льву. Пускай умнеет. Это похоже.
Что касается прототипа, то его нет. Есть протофакты.
Влияний тоже нет.
Веселовского нет и не было.
Жирмунского и не будет.
А ты есть, но и озорник.
О мяу мяу друг. О мио мио.
О наши крыши родного Ленинграда.
О холод ленинградских набережных и вода, которую не согревает даже история.
И нити жизни, не пёстро свитые шерстяные нити [сношенной (?)] одежды. Книги, которые недописаны.
Горе и будущая слава, ошибки, измены и упущенные случаи изменить женщинам. Так.
О недопитое вино.
О друг мой.
Твой Виктор.
4 августа 1948 г.
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря!
Книга о прозе в наборе. Дописываю сценарий и очень устал.
Старые люди устают тогда, когда они делают то, что они делать не могут.
Да я устал.
13-ти лет я узнал то, что эвфемистически зовут любовью. Прошло ещё 50.
Чуть не написал 500.
Только редко было вдохновение.
Это дело жестокое и несправедливое.
Если бы моя жизнь пошла правильно, я обладал бы навыками академического учёного и сделал бы бесконечно много. Без языков, без философии, без почерка и грамотности и прожил жизнь, коптя котлы вдохновения, которым надо только смазывать измерительные инструменты. И это всё от того, что не имел простой и верной любви в 13–14 лет. <…>
Я печален как слон, у которого запор.
Печален, как морской змей, которого слабит.
Годы укатились на рёбрышках.
Закатились под полы.
Единственный друг мой, брат мой — целую тебя.
Жизнь такая, какая есть, атомы её сталкиваются без воли.
Справедливость есть только в тетрадках учительниц.
Целую тебя. Береги молодых.
Всё было. И заря, и зарево, и зелёный луч, и зубная боль, и боль сердца. Весна не наступает.
Целую тебя, дорогой.
Сима целует, не прочтя письмо. Витя.
17 апреля 1953 г.
Б. Эйхенбауму
[лето 1954 г.]
Дорогой Боря! <…>
Я прочёл заново твою Статью «Как сделана шинель».
По точности анализа, по гибкости и неожиданности эта статья представляла собой кульминацию движения и останется в русской литературе.
В то же время она, как все наши статьи, представляет собой ошибку. Акакий Акакиевич только образ Гоголя. Утверждение, что Акакий Акакиевич только бедный чиновник, — ложно.
Моё утверждение, что искусство — это средство вернуть ощутимость мира, противоречит моему же утверждению, что искусство не чувственно и внеэмоционально.
На самом деле происходит борьба между общностью языка, которая как система сигналов, обусловлавливающая собой мышление, становится между человеком и миром.
Борьба с автоматизмом происходит не для искусства, а для возвращения миропознания. Тем не менее искусство мыслит образами искусства <…>
Между тем жизнь искусства создаётся, а не цитируется, и мы с тобою годами крутимся на одном месте, на котором крутится человечество тысячелетия, а пойти можно бы далеко.
Судьба наша такая, что мы пережили своё поколение и нам приходится идти вместе с другими и замены нам нет.
Ни Орлов, ни Бялый, никто другой не замена.
Поэтому не огорчайся ничем. Я вот огорчаюсь только самим собой, своей недостаточностью, своим неумением выразить то, что мне снится, кажется несомненным.
Страдая от невозможности выразить себя, мы подменяем свои страдания. Так в сказках Геродота человек, которому надо плакать, разбил кувшин с молоком, чтобы мотивировать свои слёзы <…>
Б. Эйхенбауму
[март 1957]
Дожидаясь твоего ответа, пишу тебе ПЯТОЕ письмо.
Но где же прошлогодний снег.
Вот тема письма.
Он там в океане, где струнами натянуты лучи солнца и голубая дека океана отражает всё ещё непонятую музыку мироздания от полуподнятой крышки неба.
Шум реален, как шум крови в ушах. А музыку ведь не проголосуют даже на пленуме композиторов.
Семантика её в твоём вечном, но вечно занятом пере. Шумит море. Поднимаются и опускаются над кленовой декой, над струнами позвонки инструмента.
Где Баум? Где заведующий семантикой звука.
Он пишет комментарии с получёртом Бялым.
Оседает ещё один снег. Подымает и взламывает лёд. Кладёт льдину на льдину — как библиографические карточки ненаписанных книг.
Подымается вода почти до Подьячей. До Посадской и Профессорской.
Задевает взморье.
Шепчут прибрежные эйхенбаумы в Дубках.
— Кто разберётся в хаосе звуков?
Ветер печальный несёт им ответ.
Однофамильцу их времени нет.
Осины в лесу зеленеют телом. Жму твои милые лапки, мой однолеток и современник. Небо над елями сине. Пришла ещё одна весна старости и полного умения. <…>
Кончился март. Привет твоей и нашей весне.
Виктор Шкловский
Б. Эйхенбауму
Дорогой и милый Боря!
Целую тебя. Желаю тебе счастья в углу между морем и Нарвой. Пускай оно будет широкое и спокойное, и длинное, как полоска между лесом и морем, там у вас. Я был там шестьдесят лет тому назад.
Мы в имении вежливого жандарма Дубельта. Жил он в свежем климате.
Проходит всё. Из реки выносят в море песок. Ветер отодвигает их. Сосны вырастают на дюнах. Жандармы живут под соснами. Писатели живут под соснами и жандармами. <…>
Не верь книгам, которые похожи на Толстого. Все млекопитающие, даже лошади (скрыто) пятипалы.
Меняется жизнь, и происходит суд над ней и её разностное удвоение.
Литература интегрирует жизнь.
Интеграл — способ усвоения неусвояемой кривой.
Проходит всё. <…>
Ещё увеличатся дюны.
Ещё расти будут и вырубаться сосны.
Ещё вынесут волны на берег смолу — янтарь от корабельных лесов.
Пряди книгу. Будем интегрировать и дифференцировать жизнь. Будем искать узлы жизни в её повторяющихся и, может быть, не переплетенных нитях.
