Живой Журнал. Публикации 2011 - Владимир Сергеевич Березин

жизни с другими спорами и с такими знакомыми разочарованиями.

Отправь своё горе на дачу.

Целую тебя.

23. VI. 1936

Москва

Ю. Тынянову

Дорогой Юрий!

Давно не переписывались. Время прошло больше, чем это кажется, и, вероятно, даже характеры у нас переменились.

Но, проходя мимо твоей книги, надвигаю шапку на лоб.

Я кланяюсь. <…>

[406]

Пушкинисты переживают Цусиму.

Они затонут один за другим, по моральным соображениям.

То есть, у них нет пафоса, чтобы держаться на воде. <…>

Твои главы из «Пушкина», напечатанные в «Литературном Ленинграде», лучше прежних.

Пушкин разгорается, ты привык к ему.

Удастся ли тебе то, что не должно удаваться нам.

Во всяком случае мне ни разу не удавалось.

У меня Федотов — несчастен. И Марко Поло — несчастен.

Они были несчастны, но иначе, а Пушкин умел «не давать судьбе победы над собой: он вырвал у неё хоть часть отнятой у его отрады».

Это писал Белинский.

Какого числа наше 19 октября, кто — наш друг, который и сейчас любит нас. Если ты сумеешь дать Пушкина не только несчастным, хотя он был несчастен, то друг наш, неведомый нам, будет соединён с Пушкиным.

«Пускай же он с отрадой хоть печальной

Тогда сей день за чашей проведёт,

Как ныне я, затворник Ваш опальный,

Его провёл без горя и забот».

Пушкин в одном письме предлагал оставить любопытство толпе и быть заодно с гением.

Я верю, что тебе нескучно, на песчаном косогоре в сосновой роще, там у Северного нашего резкого моря.

Это морцо всё же пахнет океаном, которого Пушкин не видел.

Не огорчайся тем, что наши заботы велики и непрерывны, — это неизбежно.

Наши соседи мнимо наши современники, и мы не можем быть навсегда их друзьями.

Нас разлучают не ссоры, а обиды.

Мы отрастаем от них прочь.

Я пишу о Пушкине. Одно огорчает меня, что это не та проза, о которой я мечтаю.

Нужно было бы писать теорию, как письмо.

В ней наша последняя отрада, вырванная нами.

Целую тебя крепко, письмо будет идти долго.

Здесь Боря, который удивляется тому, что ему уже 50 лет.

У Ираклия Андроникова дочка, которая пока не имеет названия.

У меня впечатление, что это пока гранки дочери.

Он счастлив. Был у Всеволода. Юбилей.

Он не был счастлив (Всеволод). Все хвалили его больше за поведение, чем за успехи. Я говорил, неплохо, рассказал одну сказку Геродота о детях, поднятых орлами. Дети кричали с облаков: подайте нам извести и камней, мы готовы строить.

Было дано им такое поручение.

Я пошёл ко Всеволоду, сказал ему что я часто завидую ему, когда читаю.

Он уже

ответил тихо — он мне тоже завидует.

И мы оба не были, в письме это становится однообразно, счастливыми.

Арагоны уехали питаться парижским воздухом.

Между тем французом быть уже страшно, а для этого у них нет солдатских свойств.

Он — это он, её муж.

Виктор Шкловский

4/X — 36 г.

Ю.Тынянову

[осень 1936]

Дорогой Юрий!

Давай опять писаться. В Ленинграде мы не догляделись друг на друга.

Сейчас я сижу у себя, пытаюсь разобраться в отрывках статей.

Хотел бы я писать прозу, так вот не пишется.

С Федотовым ты не прав, потому чо получился Федотов. С Пушкиным ты прав, потому что Пушкин получается.

Он сидит, поджавши ногу, в зале, где люди сидят рядом с ним, вытянувшись и откинувшись: лосины мешают им согнуься.

Поэтому он более мягок, гибок, более расшарнирен, чем был бы расшарнирен среди нас.

Каблуки его стоптаны, он свой совершенно, ему скучно. И одно непонятно — как он не растерялся, когда писал своего «Медного всадника».

Штатскость, поддельность пышного родословия, спорность судьбы, спутанность происхождения, ложность кругом — всё понятно.

Ещё непонятна прямолинейность рукописи с копиями, воля идущих вперёд чиновников, поправки к прозе, сводящиеся к уплотнению сюжета.

Мы плохо представляем себе людей того времени.

Чуть ли не на балах сидели дворяне-ростовщики, давали деньги под вещи и меняли вещи.

Нас дворянством обманул Толстой, он насказал нам сказок, надул нас, как Берсов. <…>

Мы редко с тобой поднимаем осенью голову, мы не видим листьев.

На гоголевском бульваре вечером сидели пары, спиною к свету, лицом друг к другу. Это не традиционно. Город, в котором развесили фонари, милиционер, над которым висит фонарь и он стоит, как в капле света, стоит как под микроскопом — это один способ организации жизни, один её ход, а люди на скамейках — другой.

Такое однородное тело, как кристалл, в разных своих напряжениях для электричества разнородных, кажется, это зовётся пьезокварцем.

Сердце, играя роль реле и усилителя, переключает токи, перестраивая их в молекулярных клетках.

Мне хотелось бы для тебя больше личного счастья, покоя, больше возможности подымать и поворачивать голову.

Я хотел, чтобы ты сидел, поджавши ногу, на больших собраниях, не защищая себя внутренним подмораживанием.

Утро, идёт дождь, у нашего дома по рассеянности снята крыша, стены мокнут прямо мне на мозги и это почти беспокойно.

Ноги я поджимаю по-турецки <…>

Итак, Юрий, я буду тебе писать. Пушкин нуждается в письмах. Написать его почти невозможно, потому что ты взял Пушкина, а не Вильгельма Мейстера. При совершении невозможных дел помогает ощущение понятности этого дела для других.

Итак, желаю тебе удачи.

Ю. Тынянову

<…> Статья о тебе лежит в «Правде», но её оттесняют события, а событий много.

Должна пройти быстро, я ей очень заинтересован, потому что в ней есть формулировки, что именно ты придумал нового в романе и чем этот роман от других, в том числе потому что в ней есть формулировки, что именно ты придумал нового в романе и чем этот роман от других, в том числе от твоих, отличается.

Нельзя было написать со всей честностью, что Пушкин родился в типичной семье и воспитывался в типичных условиях. Может быть, когда-нибудь мы сообразим, какие ситуации лежат в основе биографии великих людей.

Что касается меня, то я завален делами, не очень любимыми.

Влюбляюсь в случайные работы и развешиваю на них свою шерсть, как меринос, которого забыли постричь и ном, разговаривал.

пасут на поле среди колючек.

Виноватых здесь, кроме Виктора Шкловского, нет, можно стричься и бриться самому. <…>

Виделся с Сергеем Михайловичем Эйзенштей

С Бабелем разговаривал, разговаривал с друзьями Горького. Вообще десятидневка была разговорчивая.

Наши современники-критики перед твоим романом покамест недоумевают. Надеюсь не сколько на свою статью, сколько на место её помещения.

Новое входит людям в голову