В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 - Готтлоб Бидерман

Через несколько дней после нашего прибытия в этот лагерь мы увидели, как возле нас остановился длинный поезд, и с него сошли примерно 200 немецких пленных. Угрюмо шаркая, нестройными рядами они прошли через ворота лагеря. Апатия была четко запечатлена на их лицах. Это были старые военнопленные, солдаты, попавшие в плен в 1944 г., когда Советы взяли остров Эзель возле Финского залива на Балтийском море. Немногие из них сдались на границе с Восточной Пруссией.

Когда колонна пленных подошла ближе, я поразился, в каком состоянии они находились, их коротко остриженным черепам и впалым щекам. Их безжизненные остекленевшие глаза смотрели прямо перед собой из пустых серых лиц. Эти ряды прошаркали мимо нас, на большинстве были знакомые, грубо выделанные деревянные башмаки, их истощенные тела, казалось, тонули в остатках формы, превратившейся в лохмотья.

Скоро была построена баня, которая считалась необходимой для того, чтобы защитить пленных от тифа. Нам постоянно угрожала эта болезнь, приносимая вшами и распространявшаяся среди населения лагеря. Вши непрестанно досаждали нам, откладывая кучки небольших серых яиц на головах и в местах тела с волосяным покровом. Сорок офицеров, поселенных в отдельный барак, были вынуждены сбрить все волосы с головы и тела, чтобы пресечь заражение паразитами. Баня использовалась как место для дезинфекции, так и для мытья, и нам дозволялось ходить туда посменно примерно каждые четырнадцать дней.

Были организованы трудовые отряды, и было так спланировано, что рабочие команды по рубке леса возглавлялись людьми из офицерских бараков под надзором вооруженной охраны. Этот план скоро был изменен, когда какой-то профсоюзный деятель из Вены, носивший на своей фуражке красно-белую полосу, собрал рядовых и произнес зажигательную речь. Вместе с самозваными коммунистами из Гамбурга они неутомимо стремились объединить и настроить рядовых пленных против офицеров.

7 ноября 1945 г., в годовщину красной Октябрьской революции, советский офицер НКВД объяснил нам через переводчика, что германский вермахт прекратил существовать. Далее он заявил, что с этих пор среди нас не будет офицеров и что впредь мы возместим через свой труд военный ущерб, причиненный России фашистами. В соответствии с этим заявлением с нас потребовали убрать с формы все офицерские знаки отличия, включая погоны и пластинки в углу воротника. Подлежали конфискации все медали и значки, был отдан приказ собрать и передать властям все предметы, способствующие «прославлению фашизма». Этот приказ вряд ли был нужен, потому что все медали и значки уже были давным-давно отобраны у пленных советскими солдатами в их бесконечной погоне за сувенирами и вещами для торговли. После этого последнего приказа убрать все знаки отличия стало ясно, что нас лишили всяких прав и что мы целиком зависим от милости наших поработителей. Любая ссылка на права военнопленных по Гаагской конвенции была бессмысленна.

Вместе со старыми военнопленными были Кристиан Буркхард из Ворнесберга, Эмиль Глатц из Эбхаузена и другие люди из моих родных мест. Как-то воскресным утром я попробовал организовать из этих людей небольшую хоровую группу. Это пришлось не по душе антифашистской группе в лагере, которые сочли эту попытку за угрозу их власти, а я был заявлен как личность, способная к побегу. В ходе последовавшего обыска среди моих вещей русские нашли маленькую иглу компаса, запрятанную глубоко в клубок из носков.

Теоретически эту иглу можно установить на маленькую деревянную щепку, и она покажет север в попытке бегства через болота, и в наказание за это нарушение я был помещен в карцер на неопределенное время. Проход через офицерский барак был разделен стенками, отчего образовалось пространство два метра на два. Вход в эту камеру закрывался широкой дверью, сколоченной из толстых досок, которая снаружи запиралась на металлический засов. При задвинутом засове дверь изнутри открыть было нельзя.

Однажды меня вывели из камеры, чтобы дать кусок сырого хлеба и чашку жидкого капустного супа. В связи с приближением зимы становилось все холоднее, а в камере было холодно что днем, что ночью, несмотря на наличие большой железной печки, у которой недоставало дверцы. Этот очаг, возможно, использовался для обогрева бараков до того, как был оборудован мой карцер; тем не менее, нам его запрещалось использовать для обогрева.

В одну из моих коротких отлучек из камеры Кристиан Буркхард встретил меня возле уборной и украдкой передал несколько щепок на растопку вместе с кусочком трута, кремнем и куском стали, с чем я смог бы разжечь маленький костер. Я затолкал все это во внутренний карман брюк, что не привлекло внимания охранника, поскольку у меня отобрали ремень, и мне приходилось поддерживать штаны на поясе. Так у меня появилась возможность разжечь небольшой огонь в моей печке без дверцы. После нескольких минут в роскошном тепле я разомлел и уснул на полу рядом с печкой. Спустя короткое время я проснулся, задыхаясь от дыма, заполнившего камеру, и стал ловить ртом воздух. Дело в том, что небольшая горящая щепка вылетела из печки и подожгла пол в камере, и теперь мне грозила опасность задохнуться. К счастью, мимо меня в уборную и назад постоянно ходило много пленных, страдавших от дизентерии. Я подкатился к двери камеры и через щель в двери глубоко вдохнул свежий воздух; потом стал кричать «Пожар!». Скоро меня вытащили без сознания из заполненной дымом камеры в обгоревшей одежде и с небольшими ожогами, а пожар потушили, забросав пламя снегом.

Когда я пришел в себя в полдень, то удивился, оказавшись на своей старой койке в бараке. Внутри было пусто, так как его обитателей забрали в трудовой отряд. Один из охранников, которого мы прозвали «одноглазый» из-за его косины, скоро отвел меня под штыком к коменданту. В слабо освещенной комнате меня мрачно приветствовали два человека из антифашистской группы, заключенный немец польского происхождения, служивший переводчиком, и немецкий и русский лагерные врачи. Последний был евреем из Ленинграда. Также присутствовал политрук и его постоянная спутница.

Разбор проходил под председательством коменданта, и мне было сказано, что меня обвиняют в поджоге, саботаже и намеренном уничтожении советской собственности и что меня ожидает суровое наказание за эти серьезные преступления.

Моя ссылка на Гаагскую конвенцию и соответствующие условия содержания военнопленных с соблюдением международных прав позволили мне объяснить коменданту, что произошло. Я сказал ему, что лишение сна вместе с одиночным заключением в холодную погоду без тепла или теплой одежды считается нечеловеческим обращением. Поэтому я решил развести небольшой огонь, чтобы не замерзнуть до смерти. Я сказал об отсутствии еды у пленных, а в заключение заметил, что если моя смерть уже предопределена, то как военный офицер я предпочел бы пулю.