Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

«Трудно себе представить грустнее этой местности, — замечал один из описателей забытого богом Гершанга. — Собачий острог, можно сказать, утонул в тундристых болотах, с низменной, сырой почвой кругом, и находится под влиянием самого холодного климата: морозы доходят там до 50°; зима продолжается десять месяцев, в которые солнца не видно; оно в первый раз показывает лучи свои, одним краем, в декабре месяце».

Хлеба, соли, мяса в остроге не было. Ели рыбу. Никуда, кроме церкви, ссыльных не пускали, да и то под надзором.

Из местных преданий можно судить о следующем житье-бытье Головкиных. Когда граф выходил из дому, за ним неотлучно следовали два солдата с ружьями. «На ночь небольшой домик, в котором он жил отдельно от других, постоянно стерегли часовые. По воскресным и праздничным дням Головкина водили в приходскую церковь; здесь, однажды в год, после обедни, он должен был, выпрямившись и скрестивши на груди руки, выслушивать какую-то бумагу, за которой следовало увещание священника. Во время чтения этой бумаги солдаты приставляли штыки к груди политического преступника. В течение года, непременно, два раза приезжал комиссар из Зашиверска, для наблюдения за поведением ссыльного преступника и его стражею. Тамошние жители очень хорошо помнят, что граф приехал… в болезненном состоянии, потом поправился; только не мог выносить продолжительного зимнего времени и не выходил из дому ибо в холода болели у него ноги; графиня находилась при нем безотлучно, читала ему какие-то книги и сама заведывала домашним хозяйством. Между прочим, про графа рассказывают один любопытный случай: несмотря на то, что Головкин имел у себя деньги на свои нужды, он любил заниматься рыболовством. Вблизи (острога. — Л.А.) впадает в реку Колыму небольшая речка Анкудинка, разбившаяся, при впадении своем, на несколько рукавов. Один из этих рукавов граф взял за себя; весною, когда из Колымы идет рыба в речку, он его перегородил и добывал очень много рыбы. Казачий урядник, позавидовав удаче Головкина, пришел с людьми и отобрал поставленные графом верши, отзываясь тем, что речной рукав этот прежде принадлежал ему. Видя такое насилие, Головкин вышел из себя, начал было кричать и спорить, но вдруг как бы опомнился и спокойно сказал уряднику: «Делать нечего, я уступаю тебе речку, но вместе с этим прошу войти в мой дом». Урядник пришел, и граф встретил его следующими словами: «Если бы ты в Петербурге осмелился сделать мне что-нибудь подобное, как ты меня обидел, то я затравил бы тебя собаками и они разорвали бы тебя в клочки; но теперь, в моем положении, я должен смириться, ибо вижу в лице твоем перст Божий, наказующий меня за мои тяжкие грехи. Этим случаем ты заставил меня искренне раскаяться в прошлой моей гордости. Вот тебе, на память обо мне, пятьдесят рублей. На эти деньги поправь свой ветхий дом».

В тесной избе, где вместо стекол вставлены были льдины, супруга Головкина денно и нощно заботилась о муже, ухаживала за ним. Случилось чудо. Без врачей, без лекарств она выходила его. Подагра исчезла. Граф стал здоров.

Однообразие жизни нарушал, раз о год, какой-нибудь чиновник, следующий в Анадырь. С какой жадностью слушали ссыльные от него о петербургских новостях годичной давности. А то всполошится весь острог, услышав о таинственном арестанте, провезенном неподалеку от острога, то есть в 400–500 верстах.

Особой радостью были тайком полученные письма от сестры Головкина. Как тут радостно билось сердце. Сколько мыслей, воспоминаний о прежней жизни вызывали они.

И забывалось в такие дни о тундре, болотах, серых обыденных днях и самом остроге Гершанге.

Здесь и кончит свою жизнь, после тринадцати лет пребывания на колымской земле, граф Михаил Гаврилович Головкин, действительный тайный советник, сенатор, вице-канцлер.

Барон Менгден, пережив жену, дочь, скончается в Колымском остроге в 1760 году. Лишь сын его, через два года после похорон отца, сможет вернуться в Петербург. Левенвольд умрет в Соликамском остроге.

Анну Леопольдовну и ее семейство императрица Елизавета Петровна имела намерение отправить за границу. О том могли судить по Манифесту от 28 ноября 1741 года, зачитанному в церквях: «Хотя принцесса Анна и сын ее принц Иоанн, и их дочь принцесса Екатерина ни малейшей претензии и права к наследию Всероссийскаго престола ни почему не имеют; но, однако в разсуждении их, принцессы и принца Ульриха Брауншвейгскаго, к Императору Петру Второму по матерям свойства, и из особливой Нашей природной к ним Императорской милости, не хотя никаких им причинить огорчений, с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их к Нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество Всемилостивейше отправить повелели».

12 декабря 1741 года фамилия Брауншвейгская, сопровождаемая генерал-лейтенантом Салтыковым, выехала из Петербурга в Ригу. В дороге Салтыкова нагнал курьер, передав срочный пакет из Зимнего дворца. В полученной инструкции значилось: продолжать путь тише, в Нарве оставаться около десяти дней, а по прибытии в Ригу занять там, «для известных персон», помещение в цитадели Карла Бирона и там оставаться до указа. Пробыв здесь год, они были переведены в крепость Дюнамюнде.

В январе 1744 года последует высочайший указ о перемещении Брауншвейгской фамилии в город Раненбург, а 27 июля, в соответствии с новым указом, все брауншвейгское семейство перевезут в Архангельск, а оттуда в Соловецкий монастырь. Перевезти семейство поручено будет камергеру Корфу, причем четырехлетнего Иоанна повезут в особом экипаже под надзором майора Миллера, которому инструкцией повелено будет называть его Григорием. Не имея, однако, возможности за льдом проехать в Соловки, Корф остановится в Холмогорах, где в отведенных для размещения высочайшего семейства комнатах архиерейского дома отныне суждено будет жить Анне Леопольдовне с семьей.

В Дюнамюнде у бывшей правительницы родится дочь Елизавета, а в Холмогорах — сын Петр (19 марта 1745 года) и сын Алексей (27 февраля 1746 года). Вскоре после рождения Алексея Анна Леопольдовна занеможет горячкою и скончается на двадцать восьмом году своей жизни. В распоряжении похоронами примет участие сама Елизавета Петровна. Погребение произойдет с большою церемониею в Александровской лавре.

Герцог Антон-Ульрих, после кончины своей супруги, проживет в Холмогорах более двадцати девяти лет. Ему будет предложено Екатериной II выехать из России и избрать новое место жительства для себя, но не для детей, которым по российским законам «невозможно еще оказать никакого снисхождения». Герцог не оставит детей и тихо почит в бозе 4 мая 1774 года, на шестидесятом году жизни. Холмогорская земля примет его прах.

Император Иоанн Антонович в начале 1756 года будет переведен из Холмогор в Шлюссельбург. Надзор за ним поручат вести гвардии капитану Шубину, который получит от Александра Ивановича Шувалова, заведовавшего тайными делами, следующую инструкцию: «Быть у онаго арестанта вам самому, и ингерманландскаго пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Луке Чекину в той казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика в ту казарму никому ни для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать; когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли. Где вы обретаться будете, запрещается вам и команде вашей под жесточайшим гневом Ея Императорского Величества никому не писать; когда же иметь будете нужду писать в дом ваш, то, не именуя из котораго места, при прочих репортах присылать, напротив которых и к вам обратно письма присланы будут от меня чрез майора Бередникова (Шлюссельбургскаго коменданта). Арестанту пища определена в обед по пяти и в ужин по пяти ж блюд, в каждый день вина по одной, полпива по шести бутылок, квасу потребное число. В котором месте арестант содержится, и далеко ль от Петербурга или от Москвы, арестанту не сказывать, чтоб он не знал. Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертного казнию коли кто скажет».

Из-за болезни Шубина отправлен будет капитан Овцын, к которому Шувалов напишет 30 ноября 1757 года: «В инструкции вашей упоминается, чтобы в крепость, хотя б генерал приехал, не впускать; еще вам присовокупляется хотя б и фельдмаршал и подобный им, никого не впущать и комнаты его императорскаго высочества великаго князя Петра Федоровича камердинера Карновича в крепость не пускать и объявить ему, что без указа Тайной Канцелярии пускать не велено».

(Сохранились любопытные донесения Овцына об арестанте. Приведем одно из них, от мая 1759 года: «Об арестанте доношу, что он здоров, и хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканьем изо рта огня и дыма; кто в постели лежа повернется, или ногу переложит, за то сердится, сказывает: шепчут и тем его портят; приходил раз к подпоручику, чтоб его бить и мне говорил, чтоб его унять, и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет; ежели в сенях или на галереи часовой стукнет или кашлянет, за то сердится».)