Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

Беспечность двора вполне устраивала Лестока.

Ни Миниха, ни Ушакова, личностей сильных, предприимчивых, бояться не надо было. Старый фельдмаршал собирался переселяться в Пруссию. Ушаков же стал мирным царедворцем, торжественно вводил послов на аудиенции правительницы.

Можно было действовать.

На шестое января 1742 года Елизавета Петровна назначила свое восхождение на трон. Было решено: в тот день ее высочество объявит себя императрицею войскам, собранным для крещенского парада.

Беззаботной леностью можно объяснить поведение Анны Леопольдовны, беспечно относящейся к зреющему заговору, о котором ей доносили и о котором она выслушивала хладнокровно, вызывая недоумение у доносителей.

Линару, отъезжающему на родину, уговаривающему ее перед отъездом своим заточить Елизавету в монастырь, она отвечала: «К чему? Чертушка остается». Она имела в виду племянника цесаревны — принца Голштинского. Когда Остерман завел с ней разговор о действиях Лестока, она прервала его и принялась показывать новое платье для Иоанна Антоновича. Впрочем, у нее был свой план, который она держала в тайне. Анна Леопольдовна собиралась 9 декабря, в день своего рождения, объявить себя императрицей и поручила Бестужеву выработать Манифест на этот случай.

Маркиз де ла Шетарди при случайном свидании с Елизаветой Петровной, когда та выходила из саней, обронил фразу о пожеланиях Линара заточить ее в монастырь.

Цесаревна вспыхнула.

— Если они доведут до крайности, — сказала она резко, — я не покрою позором дочери Петра Великого.

— Надо действовать, действовать незамедлительно, — сказал маркиз.

Слова его подействовали, разговор оживился, и они перешли к обсуждению плана переворота как вопроса решенного и осуществимого.

— Необходимо составить список лиц, подлежащих опале. Это в первую очередь, — предложил маркиз.

Оба пришли к согласию: первыми необходимо арестовать Остермана, Головкина, Левенвольде, Менгдена и сына Миниха.

Условились послать гонца в Стокгольм.

С тем и разошлись.

В октябре из армии в Петербург переслали Манифест, подписанный командующим шведскими войсками Левенгауптом. Шведы объясняли начало войны желанием помочь русскому народу освободиться «от притеснений и тирании чужеземцев, дабы он мог свободно избрать себе законного государя…». Всем было ясно, о ком шла речь.

При самом дворе начался раскол.

Граф Головкин с маркизом Ботта образовали русскую партию, к которой склонили правительницу, убедив, что для отдаления Елизаветы Петровны от трона достаточно объявить Анну Леопольдовну со-императрицей. Она не сочла нужным отвергать этот план, приняла его.

Остерман, чуя неладное, на всякий случай взял увольнение к водам в Спа и стал готовиться к отъезду.

Князь Черкасский, уцелевший при стольких переменах, искал настойчиво связей с партией цесаревны. Его примеру последовал князь Трубецкой.

Советники правительницы начали редеть.

Михаил Гаврилович Головкин находился, как пишут, тогда под влиянием сильного предчувствия близкой беды и «о себе угадывал, что должно ему нещастливу быть».

Финч, наблюдая за двором, писал 13 октября:

«Правительница ревниво оберегает свой авторитет и не хочет оставить малейшей частицы своему мужу. Таким образом раздор царит среди тех, которые во главе дел: Головкин против Остермана и иностранцев, Елизавета против Остермана, правительница против Остермана…»

Гроза сгущалась, и не принимали никакой предосторожности, чтобы ее отвратить. Елизавету осыпали подарками, но, замечает историк прошлого, это было ничтожное временное лекарство против того тщеславия, которое в ней просыпалось.

Было легко заметить по легким симптомам, что ее настроение уже не то.

Так, например, Финч писал в той же депеше от 13 октября:

«Принцесса Елизавета отнеслась очень скверно к тому, что персидский посланник не сделал ей визита: она всю вину приписала Остерману, но в то же время она протестует против его привязанности к царю и правительнице. Горячность и живость, с какими она высказалась по этому поводу, поразили и удивили всех; и предполагают, что визит, который Великая Княгиня сделала ея Высочеству того же дня, был сделан для ее успокоения».

Рассказывают, прощаясь с цесаревною, правительница споткнулась и упала. «Худое предзнаменование, — сказала она тогда окружающим, — не быть бы мне у ног Елизаветы».

Так или нет то было, судить теперь трудно.

Остерману меж тем докладывали, что в числе обычных посетителей во дворце ее бывают часто и шведские пленные генерал Врангель и полковник Дидгорн.

Утвердившись более в своих сомнениях, Остерман поспешил переговорить с единомышленником своим Антоном-Ульрихом. Тот кинулся к супруге. Но Анна Леопольдовна уже ни в грош не ставила мужа и на слова его не обратила никакого внимания.

Остерман решил сделать последнюю отчаянную попытку и приказал отнести себя в креслах к правительнице. Она внимательно выслушала его подробные изъяснения, но осталась глуха к ним.

Она весьма доверительно относилась к своей двоюродной тетке и полагала, кума никогда не позволит сделать что-либо предосудительное против нее и ее сына.

Едва воротившись домой, канцлер получил от своего брабантского агента донесение о заговоре Елизаветы, о связях заговорщиков с маркизом де ла Шетарди и шведским командованием.

На другой день Остерман поспешил вновь во дворец и, как объявит он позже на следствии, «…были такие разсуждения как от принцессы Анны, так и от герцога и от него в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожность взять, яко то дело весьма важное и до государственного покоя касающееся, и при тех разсуждениях говорено от него, что можно Лестока взять и спрашивать…».

Канцлер посоветовал Анне Леопольдовне переговорить с цесаревной.

23 ноября 1741 года, утром, Елизавета Петровна навестила княгиню гессен-гомбургскую, рожденную Трубецкую, знавшую все подробности заговора (в скобках заметим, княгиня в первом браке была замужем за молдавским господарем Кантемиром, и сын ее от этого брака, Антиох Кантемир, так связанный с масонством, был русским послом во Франции и имел переписку с Шетарди), а вечером присутствовала на придворном куртаге, сохраняя, как пишут, наружно глубокое и вместе с тем величавое спокойствие.

Елизавета Петровна сидела за ломберным столиком, когда была вызвана правительницей в другую комнату.

«Добрая Анна Леопольдовна, — пишет М. Д. Хмыров, — наблюдая цесаревну в течение всего вечера, находила внешний вид ея высочества непохожим на враждебный или приличный главе заговора, и тронутая этим, пожелала лично и откровенно рассказать тетке все, что знала из слухов и писем. Цесаревна предстала племяннице с тем же глубоким и величавым спокойствием, выслушивала правительницу с возраставшим изумлением, и когда та кончила, почтительно заявила ей, что Лесток неоднократно просился в отставку, твердо отреклась от возводимых на нее обвинений, называла их клеветою, а доверие к ним безрассудством, и — горько плакала. Племянница смутилась, растерялась, бросилась обнимать и утешать тетку, смешала слезы ея со своими. Ни тени сомнения не оставалось в душе Анны Леопольдовны».

Маркиз де ла Шетарди сообщит в Версаль следующее:

«…Правительница 5 декабря (23 ноября по старому стилю. — Л.А.) в частном разговоре с принцессой в собрании во дворце сказала ей, что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советуют арестовать Лестока; что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдет дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подало случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов».

Возможно, Анна Леопольдовна не придавала особенного значения разговору, а просто решилась «по-семейному» объясниться с ней. Но эффект оказался обратным.

Возвратившись домой, Елизавета Петровна срочно послала за Лестоком. Едва он явился, она сообщила ему все подробности разговора с правительницею.

Лесток заговорил об ускорении дела, утверждая весьма убедительно, что низвергнуть со-императрицу будет мудренее, нежели низложить регентшу. Он порывался действовать тотчас же, но не было возможности быстро собрать всех заговорщиков.

(Надо думать, Лесток был извещен Елизаветой Петровной и еще об одном обстоятельстве, о котором Анна Леопольдовна не упомянула в разговоре с цесаревной, но которое, вероятнее всего, весьма встревожило заговорщиков. Граф Головкин, на котором лежала вся забота управления Россией, был того мнения, что правительнице следует как можно скорее отправиться в Москву, чтобы быть там вместе с сыном помазанной на царство. В его намерение входило также, чтобы в этой поездке приняла участие Елизавета Петровна, которую он предполагал на второй же день поездки заключить в монастырь. Так как ему надоело делать по этому поводу устные представления, на которые не обращали должного внимания, он изложил свой проект письменно и послал его с доверенным лицом… Грюнштейном, во дворец. Ведомо ли было графу о том, что его доверенное лицо подкуплено Лестоком? И во сне такое не могло привидеться. Грюнштейн начал с того, что передал пакет Елизавете, которая, прочитав и запечатав его снова тщательно, послала его правительнице. После этого Анна Леопольдовна наконец согласилась с доводами вице-канцлера, и отъезд был решен; но она желала еще отпраздновать в Петербурге день святой Екатерины, именины ее дочери. День святой Екатерины, напомним, в тот год праздновали 25 ноября.)