Лондон в огне - Эндрю Тэйлор

class="p1">Мне даже думать не хотелось о том, что будет со мной и с отцом, если я попаду в немилость к Чиффинчу. К тому же, хотя я едва осмеливался признаться в этом даже самому себе, меня, несмотря на все мои страхи, неотступно преследовало наивное, глупое желание угодить госпоже Олдерли.

Между тем воздух становился все свежее и холоднее. Тут на повороте я заметил впереди слабый блеск одинокой звезды. Я на месте, но что меня здесь ожидает, сказать трудно.

Я приблизился к очередной арке, которая оказалась такой низкой, что я был вынужден пригнуться, чтобы пройти под ней. С другой стороны я выпрямился и рискнул поднять створку фонаря повыше. Ветер подхватил мой плащ, и ткань заколыхалась над пустой сердцевиной башни. Я вцепился в парапет, чтобы удержать равновесие. Обожженная каменная поверхность слегка крошилась под моими пальцами. Но сам парапет держался прочно.

У меня над головой раскинулся купол неба, по нему бежали облака, а кое-где попадались россыпи звезд. Я стоял в углу башни. Отвернувшись от черной бездны справа, я осмотрел парапет и только тогда заметил очередной дверной проем. Он был совсем крошечный, однако наружу лился слабый, тусклый свет.

До этого момента мне казалось возможным — более того, весьма вероятным, — что в башне никого не окажется. Даже если Ловетт побывал здесь, он нашел способ выбраться из собора Святого Павла вместе с дочерью. Откровенно говоря, в глубине души я даже надеялся на подобный исход, ведь в таком случае я мог бы с чувством выполненного долга спокойно вернуться к Хэксби.

Шаг за шагом я бочком пробирался вдоль края стены к маленькому дверному проему. Я рассчитывал, что ветер заглушит звук моих шагов, однако меня не покидало ощущение, будто из темноты за мной кто-то наблюдает.

Расстояние между мной и дверью медленно сокращалось.

«Еще не поздно вернуться, — пронеслось у меня в голове. — Правды никто не узнает. Скажу, что в башне я не нашел ни отца, ни дочери, — должно быть, Ловетты уже скрылись».

Однако я продолжал идти вперед. Ноги двигались сами собой, помимо моей воли, будто во сне. Внезапно перед моим мысленным взором по непонятной причине предстал образ отца, но не того старика, каким он стал сейчас, а батюшки из моих детских воспоминаний: всесильного гиганта, средоточия всего, к чему я стремился в жизни, человека, внушавшего мне больше благоговения, чем сам Бог.

Господи помилуй, видно, я лишился рассудка.

Мой отец ни за что не повернул бы назад. Даже сейчас он не трус. А в расцвете сил батюшка вступил бы в схватку с самим дьяволом у ворот ада.

Я подбирался все ближе и ближе, и вот я уже стоял в дверях и обводил взглядом крошечную каморку. Подняв створку фонаря, я вскинул его высоко над головой.

Три человека уставились на меня во все глаза, будто им явился призрак епископа Брейбрука. Слева в углу скорчился Генри Олдерли — осунувшееся лицо в грязи, руки заведены за спину.

«Похоже, у него связаны большие пальцы рук», — сообразил я. И снова большие пальцы. Именно так надлежит загонять грешников в преисподнюю, в огненную печь Господню.

Надо всеми возвышался стоявший посреди каморки незнакомый мужчина. Его голова почти доставала до самой высокой точки свода. Томас Ловетт. Этот человек оказался старше, чем я ожидал, к тому же он был одет как простой чернорабочий, однако при высоком росте он отличался прямой осанкой. Лицом Томас Ловетт напоминал свирепую хищную птицу, и его пылающий яростью взгляд был устремлен на меня.

А третьей оказалась девушка-мальчик — та самая, которая укусила меня за руку и украла мой плащ в ту ночь, когда полыхал собор Святого Павла. Она тоже смотрела на меня, но в ее глазах я не заметил ни враждебности, ни каких-либо других чувств. Девушка выглядела еще миниатюрнее, чем я помнил. Лицо у нее было гладким, но при этом казалось, будто передо мной существо без возраста — эти изящные, выразительные черты могли принадлежать и ребенку, и старухе.

Прошло время. Секунда? Полминуты? Теперь, когда я наконец их обнаружил и отыскал Кэтрин Ловетт, я понятия не имел, что делать дальше.

Девушка-мальчик протяжно выдохнула — должно быть, надолго задерживала дыхание и наконец не выдержала.

Я снял шляпу и поклонился:

— Добрый вечер, госпожа Ловетт. Моя фамилия Марвуд.

Тут участники событий будто вышли из оцепенения.

Не успел я сдвинуться с места, как Томас Ловетт бросился на меня. Вцепившись в мое запястье, он выкрутил мне руку так, что я уронил и шляпу, и кинжал. Я попытался ударить его по голове фонарем, но он схватил меня за руку и заломил ее мне за спину. Хотя Ловетт был не первой молодости, по силе я значительно уступал ему. Фонарь упал набок и покатился по полу. Огонь погас.

Пинком ноги Ловетт отправил кинжал в каморку. Сомкнув руки на моей шее, он стал толкать меня назад, прочь от двери. Сопротивления я оказать не смог. Ловетт выше и крупнее меня, к тому же ему удалось застать меня врасплох.

Один шаг назад. Потом другой. Через секунду я понял, что задумал Ловетт: подо мной в центре башни зияет глубокая пропасть.

Вдруг рядом со мной возникла дочь Ловетта. Схватив отца за левую руку, девушка попыталась оттащить его от меня:

— Отец! Отец! Сэр, отпустите его! — Кэтрин ладонью ударила Ловетта по руке. — Он мне помог!

Хватка моего противника чуть ослабла, хотя он не убирал сцепленных пальцев с моей шеи.

— Марвуд? — медленно произнес Ловетт, будто мои слова дошли до него только сейчас. — Марвуд?

Я жадно втянул в себя воздух, отчего сразу закашлялся. А когда ко мне вернулся дар речи, я ответил:

— Да, сэр, Марвуд. Сын Натаниэля Марвуда с Патерностер-роу.

— Марвуд. Верно, — произнес Ловетт, опуская руки. — Печатник. Я его помню.

— Вы повстречались с ним в Эльзасе, сэр. Боюсь, мой отец уже не тот.

— Я так и понял, — кивнул Ловетт.

— За годы тюремного заключения он многое вынес. — Оставалось только заговаривать Ловетту зубы — другого плана у меня не было. — Отец выжил из ума, хотя не так уж и стар годами, и к тому же лишился всего, что у него было.

— Он еще получит награду, — объявил Ловетт. — На небесах таким, как он, отведено место по правую руку от Господа.

Сейчас не время напоминать, что Ловетт столкнул моего отца в канаву и бросил его, растерянного и плачущего.

— Но у отца бывают