Стальное зеркало - Анна Оуэн

Гость благодарит кивком, молча.

— Да… — подумав, добавил де Корелла, — все это время мы искали друзей и собутыльников де Митери и нашли всех, кроме одного очень сомнительного датчанина, который вошел в ваш особняк и из него не вышел.

— Вы совершенно правы, он не вышел, он выехал, — слегка поводит кистью гость. Он вообще удивительно скуп на жесты. — Теперь, полагаю, он больше не нужен… если только господин Орсини не желает свести с ним счеты за скверный розыгрыш.

— Я думаю, что господин Орсини полностью удовлетворен тем, что уже имеет. Благодарю, Мигель, вы свободны. Проследите, чтобы нас не беспокоили.

И последняя фраза означает, вдобавок, что слушать этот разговор нельзя никому. Включая самого капитана. Мигель не обидится, ему все понятно — если уж глава враждебной партии пришел с таким визитом, то лучше убрать с дороги все, что может его задеть. Мигель думает, что ему все понятно.

Почти все, но не все. Теперь их не потревожат, если только во флигеле не случится пожар, или в другом крыле дворца — цареубийство. Ни обслуга, ни свита с новостями, никто. А вина на гостя хватит, с лихвой, и я хочу, чтобы он задержался подольше.

Хороший день — с самого утра все получается. Волну и ветер нельзя терять, пусть иссякнут сами, когда настанет срок, но терять — нельзя. И господина герцога Ангулемского выпускать, не выслушав — тоже нельзя. Может и не вернуться.

— Простите за возможную бестактность… вы иронизировали в адрес покойного Людовика?

Гость опять наклонил голову, высматривая что-то свое. А потом кивнул.

— Отчасти. Я ведь действительно обязан ему и де ла Валле почти всем. С двадцати лет я мог только побеждать… и побеждать бесспорно, окончательно. Любая ошибка погубила бы мой дом и всех, кто рискнул связать себя со мной или просто честно выполнять мои приказы.

О нем говорят, что он был фаворитом покойного Людовика VII, что тот позволил герцогу Ангулемскому сделать отличную, не по летам, карьеру. Ставил, дескать, ровно туда, где можно было победить со славой. Взятие Арля — начало успеха, и еще семь лет на юге матери пугали генералом детей, а полководцы — солдат и королей. Арелат, Галлия, Толедо, королевство Неаполитанское… последние с герцогом Ангулемским лично не познакомились, но испугаться успели.

Вот так, значит, это выглядело с другой стороны. А встал и вышел он не потому, что устал бояться за свой дом. Хотя это было бы проще понять. Нет. Потому что от него требовали все больше и больше… глубже и глубже, так будет точнее. Король требовал, герцог рыл… и где-то между предпоследним и последним кругами ада кирка напоролась на камень. Удивительный человек. Зачем он это все столько лет терпел? Но вот этот вопрос вслух не задашь, увы.

— У моего положения было одно преимущество… меня довольно быстро перестали спрашивать, что я делаю и почему. Королю слишком нравились победы, а остальных связывал страх. Еще год-два — и я смог бы сделать намеренно то, что у меня получилось случайно.

— У покойного Людовика было много сторонников, готовых мстить? — А мне казалось, что уже четыре года назад никого, кроме ненавидящих, но боящихся поднять голову, не осталось. Видимо, я опять ошибся…

— И это тоже… но вокруг было куда больше людей, готовых на все, чтобы не испытывать страха. И знающих только один способ не бояться.

Его, конечно, боялись. Боялись до того, как на короля упало распятие — как королевского цепного пса, почти бешеного, поберегись — растерзает. Боялись после — что возьмет власть, и тогда припомнит всем и все. Боятся даже сейчас, хотя неполный год царствования Карла и следующий год, правление нынешнего короля, чуть-чуть охладили это раскаленное железо, Аурелию. Но только чуть.

Солнце окончательно заползло за горизонт — медленное орлеанское солнце, ленивое и усталое. Дома оно светит ярче, гуще и двигается быстрее. В начале лета долго висит в нижней трети неба, а потом валится вниз, словно опаздывая на свидание с другой стороной света. Зажечь ли свечи? Алый свет угас, а лампа не слишком хорошо освещает кабинет. Пожалуй, будет достаточно одного подсвечника. Три свечи, не слишком близко — хоть я и не знаю, по душе ли гостю полумрак… а, кажется, вполне по душе.

Вино, до краев бокала — и будем надеяться, что герцогу Ангулемскому не настолько надоело все южное, чтобы еще и вино из окрестностей Марселя не пришлось по вкусу.

— Меня пугает страх… То, что он делает с людьми. — С королями особенно, с королями по имени Людовик… вдвойне и втройне.

Вернуться в кресло, наблюдать, как гость слегка щурится — не потому, что ему недостаточно света, похоже, что он видит в полумраке не хуже меня. Он просто примеряется с ответом как с выстрелом. Как и его король — выстрелом, не выпадом и не ударом… он настолько привык удерживать предельную дистанцию, что, кажется, иначе уже и не умеет. А я не люблю дальнобойных орудий.

— Я обратил на это внимание в то утро в малой королевской приемной. Кстати, вам же, вероятно, не все объяснили… когда это случилось с Его Величеством в первый раз, вернее, когда это в первый раз произошло на людях, двор и округа чуть с ума не сошли от ужаса. Вернулись нестарые недобрые времена… Но голову потеряли не все. А на следующее утро Его Величество распоряжения свои отменил, тех, кто ринулся их выполнять, в лучшем случае, погнал взашей — а тех, кто промедлил или ничего не сделал — наградил. И многие решили, что это был такой способ узнать, кому можно верить. А потом это случилось во второй раз. И в третий… Все начали привыкать. А потом Его Величество узнал о кое-каких злоупотреблениях на севере, и разгневался уже всерьез. И тут отмены наутро не последовало, к удивлению многих. Вы понимаете, о чем я?

— Пожалуй… не вполне.

— Большинство по-прежнему пытается определять курс по настроению короля, а не по существу дела. В королевском совете таких — половина. И других людей нет. Людовик Седьмой правил слишком долго.

Аурелия. Это Аурелия. Это даже не Толедо, а уж тем более не дом. Страна, где люди привязаны к земле и им остается, как флюгерам, держаться ветра и вертеться вслед за ним, оставаясь на месте. В первую очередь — простолюдинам, конечно. Но и высшие многим похожи на тех, кем владеют. Так часто случается: мы считаем нечто имуществом, думаем, что распоряжаемся им — а оно исподволь завладевает нами, и само начинает распоряжаться, изменяет под себя.

Настроение короля… что ж, у всех есть настроение, у низших и высших, но настроение — не политика, не закон, не приказ. Отцовский нрав общеизвестен, но кто и когда путал гнев Его Святейшества с волей?

— Вы это видите иначе… и не считаете, что настроению позволено править даже человеком, верно?