Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Письмо 137

<ок. 30 ноября 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Родной Борис, а вот ист<ория> соб<лазна>. Он идет издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий, красивая до тоски. Она была младше меня на класс, и я все<гда> люб<овалась> ею в коридоре. За год ежедневных встреч ест<ественно> не сказала с ней ни слова. – 1917 г. Павлик Антокольский. Его друг: ее брат. 1917 г. – 1918 г. Хождения / Дарение – мне – друга и меня – другу. Сперва неудачное – год прошел – удачное слишком. В моем – когда-нибудь! – полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918–1919 г. Л<юбовь>. Обида. (Облак<а> на экране.) 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние Новости», пересланное мне. – «Марина! Вы меня, наверное, не помните. Я – [та Вера Завадская] когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Еще. Еще. Очень больна, [лечится]. Встреч за 2 года 9. Раз я у нее, в узе<нькой> квартирке П<орт> д<е> П<асси>, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с вес<елой> красивой мате<рью>. 2 раза этим летом у нее в S.Y. в санатории. Бес<еды> о литературе, противуест<ественные> над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. [Неожиданный стук] в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!) / 1927 г. месяц назад. Сон о том, о котором не думала ни разу с отъезда из России. Увер<енность>: нынче от нее письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Сал<омея>! Вот радость! Пройдемте, по<жалуйста>, в мою комнату. – А где Ваша комната?» Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и еще лестница, а у нее – вид<ишь> рис<унок> – от двух легких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено. Шахм<аты>, гост<и>, завтр<ак>, улы<бка> Му<ру>. Реш<аем> вместе погулять. Но – сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощ<аюсь>, задых<аемся> совместно. Назад, с тоской предст<авляя> лестницу (один этаж!). И, еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моем крохотном мышином диване красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что – 22, 23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с раб<отой> на стул, остан<авливает> гол<овой>, век<ами>, соб<ой>. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одн<а> в руке, друг<ая> на волосах) клоню<сь>, в мозгу «Мириады». И в полн<ом> сознании [преступления] творимого – в его очаг. В полн<ом> сознании.

Борис! 2 года любви к брату <над строкой: моей (Москва!)>. 2 года любви [ко мне] ее. О, как по-иному, чем ин<ые>, сопротивлялся этот рот. И с каким стыдом подд<ался>. Мой первый настоящий поцелуй. И, м.б., его жел<ание>. Борис, я целовала смерть. В одном будь вним<ателен>: мысль о ней – о ее, сейчас, стыде и блаж<енстве> – мысль о себе, о моем сейчас преступлении – я ничего не ощутила, это был са<мый> отвлеч<енный> п<оцелуй> из всех, чистый знак – [чего? – сочувствия, жалости]. Желание от лица жизни вознаградить за всё. Просто жизнь целовала смерть. Я была жизнь.

В ванной, с зубной щеткой в руке (ведь сейчас поз<овет> Мур!) остановилась: при чем зубы? Дело не в зубах: «Звезды до-олго горят там в тиши». Весь день до позднего вечера – <4 сл. нрзбр.> – физ<ически> жгло весь пищевод.

Борис, каждый поцелуй должен бы быть таков<ым>, не на жизнь, а на смерть, в полном сознании цены и платы.

Борис, можно так? Нужно так?

Если ты мне скажешь: «раз ты можешь спрашивать»… я тебе отв<ечу>: «о все спрашив<ают>, всегда, только скоты не …»

Умирающая, хуже – прокаженная, а у меня – дети. Преступление в полн<ом> составе. Но – ведь ее никто, ни один – не счит<ая> люб<ви> прокаж<енного> – не осмел<ился> в р<от>. Вывод: ей быть целованной либо прокаженным, либо – ценой лжи. Никто в полн<ом> сознании, хот<я> бы не зн<аю> к<ак> влюбл<ен> (я – совсем нет, всё ушло на брата, в брате вся пор<ция> исчерпа<лась>). Никто – жизнь. Никто – правда. Либо см<ерть>, либо ложь. Я это ощутила долгом, (правды, да) неминуем<остью> д<анного> час<а> и мест<а>. О ней не зна<ла> нич<его>. Должно быть, почти мучила.

Объясн<и> мн<е> дел<ьно>, в л<юбви>, с л<юбовью> и ж<изнью>. Я ч<его>-т<о> не пон<имаю>.

А вот семейное. Неда<вно> бы<ла> ок<азия> в Берлин, впроче<м>, хот<ела> тебе пи<сать> их опас<ения>. Кстати, у тебя в Мюнхене – п<лемянник> и<ли> п<лемянница>? Важно.

Письмо 138

Meudon, 1 декабря 1927 г.

Эфрон – Пастернаку

Дорогой Борис Леонидович,

Не знаю, как выразить Вам свою благодарность за книги, и еще более за книгу, и еще более за надпись.

То, что дружба наша родилась в тысячеверстной разлуке, а во времени – не в сегодня, не во вчера, а в самом радостном и в самом творческом, что у нас есть – в нашем завтра, более всего утверждает меня в вере в кровность нашего с Вами братства.

О «905 г.» после высказываний Сувчинского и Мирского (№ 3 «Верст», выходящий на этой неделе) мне писать трудно – до того наше отношение к Вам и к Вашей удивительной поэме стало для нас общим.

Позвольте же обнять Вас и пожелать Вам того, в чем Вы больше всего нуждаетесь – творческого досуга.

С. Эфрон

Письмо 139

14 декабря 1927 г.

Пастернак – Цветаевой

Марина, мне было больно не отвечать тебе на твои дорогие письма. Они все получены, их было три: короткое, о получении С.Я.-ем книг, хроника, – о многом, о твоем и близком, о П.П.С<увчинско>м, о Radiguet, о разных вещах и ответ на мое письмо об А<сее>ве, и третье – сказочный автобиографический сгусток о В<ере> (последнее удивительно сталкивается с тем, что я сейчас пишу). Мне также бы очень хотелось вовремя и должным образом отозваться на радость, которую принесло с собой письмо твоего дорогого С. Короче, мне очень тяжело на все это отписываться второпях. Но назад с месяц я разорвал себе плечевые связки на левой, по счастью, руке. Две недели я провел в тугих бинтах и в мученьях, за которыми ни за что не мог приняться и все должен был бросить. Как это всегда бывает, поползло все врозь и в доме. Растянула сухожилье на ноге прислуга, заболел чем-то необъяснимым, что впоследствии оказалось воспалением почек, лоханок, мальчик, к концу своего трудного ухода за всеми захворала и Женя. По всем перечисленным причинам я взял, и мы быстро израсходовали, авансы в двух редакциях. Одной пообещал «предположенье» о Рильке, другой – продолженье Спекторского, настолько проблематичное, что его не назовешь и «предположеньем». Теперь я здоров, лишь рукой еще не вполне владею, но это улучшится. Однако сейчас мне надо спешным порядком приводить все эти обещанья в исполненье, потому что дома уже снова интересуются обеими редакциями и хотели бы передать им через меня новый поклон. Разумеется, ничего безвыходного тут нет, я изо всего выпутываюсь, но работать надо усидчиво и спешно, а тут опять новая попытка переселить нас из квартиры (обходительная, деликатная, – не нахрапом, как бывало раньше) – и мне недостает часов в дне. Итак, узнай все это, раскинь и расположи наперед, посочувствуй и, главное, – прости, прости «назад» и впрок. – Теперь возьмусь вплотную за Рильке. В тот же день, как кончу и понесу в журнал, вышлю в копии и тебе. Писал ли тебе Асеев? Он в Италии, кажется в Палермо. Я от него не получил еще ни слова, если не считать телеграммы с порученьем, которого мне, верно, не придется исполнить по его неописуемой хлопотливости, и особенно потому, что лучше моего посвященный в его трудность, он об этом меня просит с предурацкой миной совершенного неведенья. Меньше всего я выношу как раз этот вид ломкой и ускользающей «непосредственности». Если он с тобой спишется, воспользуйся, пожалуйста, им как оказией для пересылки твоей книги. Как жалко, что Ек<атерина> Павл<овна> уехала до ее выхода. Если не будет оказии Асеевской, пошли без дальнейших объяснений, и только с надписью мне, родителям в Берлин: Motzstr. 60, Berlin W30. Может статься, им подвернется случай переслать ее мне. Еще просьба. Передай С.Я., что я не знаю, как благодарить его за письмо и чувства, и больше всего буду стараться никогда их не уронить. Всей душой на них отвечаю. И, наконец, напоследок вот что. У него с Асей (т. е. вернее у Аси с ним) есть некоторый секрет от тебя, в который я посвящен по самой его сути. Не покушаясь на эту тайну, т. е. не домогаясь ее раскрытья, попроси его сообщить мне при случае, произошло ли что-нибудь во исполненье Асина плана или же нет. Это касается и Горького. Я не уверен, что вся эта Асина затея удачна. Я попал в нее как кур во щи, как м.б. и все участники. Хуже всего, что подчиняясь во всем этом Асе, я, по ее настоянью, вынужден об этом предмете писать с окольной таинственностью. Пожалуй, лучше, если С. тебе об этом расскажет и мы получим возможность списаться об этом открыто, не возбуждая ничьих подозрений. А списаться надо, ибо случилась со всем этим путаница. Обнимаю тебя.