Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Вновь из ее письма о письме узнал о твоем, готовящемся, с тем же чувством, какое вызвало и сообщенье К<онстантина> Б<олеславовича>. Ася находит, что нам лучше не переписываться непосредственно. Заражаюсь ее осмотрительностью. Пишу статью «о поэте»; подвигается медленно: звонки, посещенья, просьбы, бесчисленные «начинающие», никогда не кончающие.

Это не письмо. Запрети мне писать их, ради статьи. Обнимаю тебя.

Твой Боря

Письмо 127

Пастернак – Цветаевой

<В левом верхнем углу первой страницы:>

Вовремя не поставил даты. Это 20-ые чис<ла> окт<ября>.

Дорогая Марина!

Недавно я писал тебе, что меня растрогал Горький, потом я получил еще письмо от него, в результате которого спешу предостеречь тебя от возможных случайностей, которых надо избежать. Очевидно, Ася и ее спутник, главным же образом этот последний, прирожденный дурак и путаник, наделали там каких-то бестактностей, или превратно поняли свое положенье, или же вовсе встали в ложное. Если это случилось с Асей, то только благодаря З<убаки>ну, потому что если бы Ревизора написал не Гоголь, а Достоевский, то Хлестаковым был бы именно этот З. Мое постоянное отношенье к нему выражалось в терпеливом отмалчиваньи, к которому меня обязывал тот факт, что Ася его как-то ценит. В отношении Горького к тебе нет ничего обидного. Он относится к тебе с тем же холодом природного отчужденья, как и к Белому; и если такое отношенье не целиком сказывается и ко мне, то только оттого, что он непосредственно мне и пишет. От души советую тебе, чтобы не скатывать этого клубка дальше, придерживаться совершенной пассивности в отношении Горького. Т. е. если будет тебе письмо от него, на него же только и отвечай, не касаясь неизвестных тебе и только воображенных положений, как напр<имер>, А<синой> и Зубакинской поездки, или моих предостережений, или еще чего-нибудь. В противном случае ты неизбежно, сама того не зная, попадешь в неприятное положенье, которыми нас с избытком награждает эта поездка, по З<убаки>нской, повторяю, вине. Все это совершенные пустяки, просьба же моя о сдержанности и пассивности целиком совпадает с моими общими рецептами тебе на это время: вот отчего я с такой охотой и высказываю ее. И потом будь покойна: ничто тебя не уронит и не заденет, и все это сделается без тебя. Тут был план, отчасти допущенный Асей, с ролью, созданной для меня, которой я подчинился, потому что Асино пониманье этого плана было тем единственным, что я о нем знал. Чутье за тебя у меня развито до чрезвычайности, и можешь быть уверена, что он придет в осуществленье только в том случае, если он так же светел и приемлем, как это представила Ася. Я это проверяю, ты будь от этого в стороне. Если при пропуске через все сердце он даст хоть какой-нибудь осадок, этот план будет заменен другим, более трудным, но целиком уже родным, и м.б. мне предложенной Асею роли играть не придется, хотя до этой минуты я душой готов был ее играть. В заключенье о важном – о литературе. Горькому Белого, разумеется, не уступлю, о тебе же и говорить не приходится. Но мы не Ходасевичи, и оттого, что не нравимся Г., он не становится меньше: главное же, надо помнить, что помимо нас ищут и друг друга находят наши романы и поэмы и наши пути в литературе, и не всегда мы даже знаем о том.

Обнимаю тебя и еще раз предостерегаю: не суйся в эту путаницу даже и через Асины двери: я ей ничего не скажу, это больше ее огорчит, нежели что-нибудь исправит.

Письмо 128

<кон. октября 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Дорогой Борис, начнем с конца, все живы-здоровы, дезинфекция была, можем я – писать, ты – читать без примесей и примылов <вариант: без помощи огня и воды>. Приняла после болезни по крайней мере десять ванн. А о голове своей: «Не трогать! свеже-выбрита»… Брилась семь раз, тупя и копя бритвы, дольше С.Я. отказался. Брили меня все кому не лень, были и такие, которые никогда не брили и на моей голове учились. Сейчас у меня – нее – множество сочувствующих, сообрастающих. Волосам моим нынче седьмой день.

Начнем с твоего последнего письма, только-ч’него. Первое: негодование на Асю. Ка́к?! мне не нравится 1905 Год?!! Но С. быстро остудил: книгу я получила уже без нее, несколько дней спустя ее отъезда, и она ничего того – всей той меня <вариант: меня за ней – над ней – с ней> – не видела и не слышала. О лести – такте – доброте и речи быть не может. Я Года не знала, т. е. 1905 г. для меня был Шмидт, а Шмидт – письма. Знала, конечно, и Потемкина и Гапона (прежние имена, о которых сожалею), но всё было залито Шмидтом, и именно 1 частью и в ней именно письмами. Подробн<ость>: и Баумана знала, но читала его тогда, не переводя на законные четверостишия, по печатному, не по писаному. / Сейчас уловила. Его, как всю книгу, нужно либо слушать (тогда 4-стишия сами образуются) – а слушать не-четверостишия нельзя – либо читать, переставляя, трудно, но возможно.

О Годе речь впереди, т. е. позади, покамест же повторю тебе: это, совершенно спокойно, твоя лучшая вещь, первый эпос за русскую Революцию <вариант: твой первый эпос>, дело мужа <под строкой: – и лучшая —, твой первый эпос – и первый эпос – >.

Не я одна, Борис, – С., Сувчинский, философ Карсавин, многие, которых знаешь, еще больше, которых не знаешь, определенно ставят Год первой и единственной вещью современности, это уже вне спора, свершившийся факт, как твой дождь. Сувчинский пять дней носил в сердечном кармане (сердечной сумке!) – как не то соблазн, не то раскаяние – письмо к тебе, все не решаясь / которое отправил только после моего утверждения, что ты все равно поймешь другое.

Письмо прервалось приходом К.Родзевича, которого сама вызвала, чтобы передать твой привет. С места в карьер две просьбы, Борис. Вышли два Года, один С., другой Родзевичу. Когда я вчера сказала С., что буду просить у тебя книгу для Родзевича, он оскорбленно сказал: А мне?? А мне (мне) почему-то в голову не пришло, конечно в первую голову С., который – сделай это – всё равно вы судьбой связаны, и, знаешь – не только из-за меня – меня, из-за В<еры> Ст<епановны>, из-за круга, и людей, и чувствований, словом – все горы братья меж собой. У него к тебе отношение – естественное, сверхъестественное, из глубока́ большой души. И в этом его: а мне? было робкое и трогательное негодование: почему мимо него – Родзевичу, когда он та́к …

Итак, две книги – можешь одним пакетом на мое имя – одну С., другую К.Родзевичу, отчество которого Болеславович (каково?!).

Теперь о вчера. Пришел Родзевич, я прочла ему кое-что из твоего письма, чувствуя, что озолачиваю, оалмазливаю. В первое твое ты бросилась как с мостов в море – унося с собой и его (слуш <оборвано>). И знаешь, первое, что́ он сказал: М.! Вам надо бы в Россию. – Я похолодела. – Что?! – Да, да, не навсегда, съездить, вернуться, летом, Вам надо, Вас надо там, они тянутся к Есенину, п.ч. не доросли до Пастернака и никогда не дорастут, а Маяковский и Асеев – бездушны, им нужно души, собственной, Вашей. Отсюда Горький, оттуда Пастернак, в две силы, возможно. Нельзя жить своим запасом, Вы 5 лет как уехали…

[И планы – планы

И в ответ моя внезапн<ая> твердая вера, что это будет.

– Знаете ли]

И – в ответ – покой, твердая вера, что это будет <вариант: остолбенение простоты выхода>, «а ларчик просто открывался», и с ним разверзшийся тупик. Первое: не ты ко мне в мою – европейскую и квартирную – неволю, а я к тебе в мою русскую тех лет свободу. Борис, на месяц или полтора, этим летом, ездить вместе, – У-у-ра-ал <под строкой: (почти что у-р-ра-а!)>.

[Реально: ты бы там, а Горький здесь должны были бы поручиться в моей благонадежности.]

Мне это никогда, ни разу не приходило в голову, разве в самом сонном сне. И вдруг, Родзевич – простыми словами, совпадающими с некоторыми твоими окольными – «поэт издалека заводит речь! Поэта – далеко́ заводит речь» – «мне иногда кажется, что наша встреча должна произойти здесь» и т. д.