Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

на Рамбла-де-Каталунья. Тогда у нее и в мыслях не было, что Хосефа и Далмау выйдут вместе на прогулку, придут сюда и обнаружат ее. Она попыталась объяснить это Матиасу после того, как мать с сыном скрылись из виду, и долго его уговаривала, но в конце концов они поссорились.

– Мне-то какое дело, был этот хлыщ твоим женихом или нет? Мне нужно, чтобы ты работала, а от тебя в последнее время одни проблемы, эти твои заморочки со школами, образованием… Да еще и сегодня, когда такой наплыв, когда мы можем продавать по тем же ценам, что и другие, ты меня бросаешь одного на полдня.

– Какие полдня!

– Сколько бы ни было. Больше ни минуты!

Две женщины остановились, стали рассматривать цыплят.

– Я не могу остаться, – тихо, чтобы не отпугнуть покупательниц, сообщила Эмма, уверенная, что Далмау вернется. Она это предчувствовала… знала! – Потерпишь, пока не закончится ярмарка, ладно?

– Не потерплю, милая, – без обиняков заявил старик угрожающим тоном. – Если завтра не придешь в самую рань, забудь, что я нанимал тебя.

Женщины, оставив товар, в открытую упивались скандалом.

– Завтра-то я приду, – отвечала Эмма. – Я имею в виду сегодня. Мне придется уйти, и больше на ярмарку я не вернусь.

– Если сейчас уйдешь, можешь вообще больше не возвращаться, ни на ярмарку, ни после нее.

– Матиас, пожалуйста.

– Нет.

– Заплати, что мне причитается за сегодняшний день, – разозлилась Эмма. Старик пошарил в кармане и протянул деньги, даже не взглянув на нее. Потом обернулся к покупательницам. – Не берите у него этих кур, сеньоры, – выскочила вперед Эмма. – Они больные. Объясни людям, где ты их добываешь, – бросила она старику и гордо удалилась.

По дороге домой тысячу раз пожалела об этом. Не те времена, чтобы бунтовать. Антонио работал гораздо больше восьми часов, добиться которых стоило каменщикам такого труда, но не зарабатывал и половины того, что ему платили за нормальный рабочий день. Возвращался вымотанный, угрюмый. Эмма подмечала, что этот великан, добродушный по природе, должен был делать над собой усилие, чтобы изобразить улыбку. Антонио не умел притворяться. Эмма, на митингах воспламенявшая народ, не знала, как объяснить, что лишилась работы, чтобы не встретиться с прежним женихом, о котором никогда не упоминала. Но тогда, на ярмарке, ее охватил неодолимый, панический страх. «Вот дура!» – проклинала она себя. Им нужны были деньги на еду. Плата за лачугу во дворе поглощала все, что они зарабатывали. Эмилия и Пура учили ее по-разному готовить картошку и свеклу, чтобы, как они говорили, обмануть зрение и вкус. «Из вчерашних картошек – сегодня новый обед».

– Это и значит создавать новое, – потешалась одна из них, размахивая руками, – а не то, что творит ваш Гауди в соборе Саграда Фамилия. Вот бы его ребенок неделями сидел на черством хлебе да картошке: стал бы тогда ерепениться этот ненормальный?

Вечером Эмма ничего не сказала каменщику, встретила его ласково, окружила заботой, предложила суп с картошкой и луком на говяжьей кости, уже вываренной в другом супе, который Пура приготовила для своей семьи. Вкуса от нее мало, может, и никакого, но посмотришь, как она плавает в кастрюле, и душа радуется, убедила Эмму подруга, передавая ей кость. Завтра она все уладит с Матиасом. Извинится. А если Далмау придет на ярмарку цыплят, расскажет об Антонио, о ребенке, о том, как она счастлива с таким мужчиной.

Она явилась в дом торговца курами на рассвете, когда солнце с трудом пробивалось сквозь темную, густую пелену влажных испарений. Было очень холодно, дыхание Эммы тут же превращалось в облачка пара. Пальто уже не сходилось на животе и не могло защитить ее от немилосердной погоды; может быть, от него будет какой-то прок потом, когда солнце поднимется выше. Матиас впустил ее в дом, где была печка, жарко натопленная углем. Эмма долго не могла согреться.

– Прости меня, – повинилась она, даже еще не размотав шарф. – Извини. Я была не в себе. В моем положении…

Матиас слушал, не прерывая. Угостил кофе с молоком. Сам пил анисовку и понимающе кивал.

А Эмма рассыпалась в извинениях:

– Тот парень был моим женихом… И я не была готова с ним объясняться.

Стук в дверь заставил ее умолкнуть. Матиас встал и впустил толстую девицу, такую же замерзшую, как Эмма.

– Познакомься, это Росарио. – Старик взял вновь пришедшую за руку и ввел ее в комнату.

– Привет, – проговорила Эмма, предчувствуя неладное, и точно: девица подпрыгнула, истерически завизжала, когда старик ущипнул ее за ягодицу.

– Матиас! – бросила она с укором, изображая скромницу.

Эмма несколько мгновений колебалась. Она-то думала, что держит похоть старого хрыча под контролем; соблюдает дистанцию, хоть и разжигает желание, но вот, гляди-ка, является толстуха, которая позволяет трогать себя за задницу. Эмма глубоко вздохнула, выпрямилась. Она не позволит!.. Потом взглянула на свой живот, и омерзение пересилило страх потерять работу.

– Старый козел! – с яростью выкрикнула она на прощание и направилась к двери, расталкивая сладкую парочку.

10

– Маэстро, маэстро…

Услышав оклик, Далмау остановился на мосту, нависавшем над железнодорожными путями,