Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Осторожно приподнялся в постели, боясь, что закружится голова. Даже это ощущение пропало, когда он встал и вытянул руки перед собой, дабы убедиться, что все в норме. Подпрыгнул, походил. «Черт возьми!» – подумал про себя. Он не успел напиться, выпил только немного вина, и голова была, как никогда, ясная. «Может, и правы те, кто так хвалит морфин», – поразмыслил он, и тут воспоминание об Эмме, из-за которого он и получил укол, обрушилось на него, как пощечина.

– Мама! – позвал он, выходя из своей спальни.

Хосефа приготовила сытный завтрак: подсушенный хлеб, сало, чашку молока, без кофе; кофе кончился, извинилась она. Отошла от швейной машинки, села с ним за стол, радуясь тому, что он ест за двоих: обычно, переночевав дома, он не завтракал с таким аппетитом. И говорил спокойно, отчетливо, не откашливался, не прочищал горло, избавляясь от миазмов, какими надышался ночью.

– Я вчера видел Эмму, – признался он, не переставая есть. Хосефа заметила, как он весь подобрался, сжался. – Она беременна, на сносях. И в самом плачевном состоянии. Думаю пойти предложить ей помощь, может, сколько-то денег.

– Нет!

Далмау попятился, споткнулся обо что-то, чуть не упал. Мать сказала ему то же самое: «Нет!» Предупредила его, а он не прислушался. Эмма всего лишь позволила ему войти в крошечную лачугу, и он вошел, все еще с вытаращенными глазами, с невнятной речью; да и впустила она его лишь тогда, когда дети, резвящиеся в узком проходе, набросились на постороннего под любопытными взглядами двух сидевших на стульях теток, которые за ними присматривали. «Не совершай такой ошибки, – советовала мать. – Эмма гордая. Она ничего от тебя не примет». Мать была права: Эмма оправилась от изумления и вскинула подбородок. Далмау улыбнулся. Она – нет.

– Чего тебе надо?

Эти ее слова прозвучали как пощечина. «Если девочка в таком плачевном состоянии, как ты говоришь, последнее, чего она захочет, это видеть тебя», – предупреждала Хосефа. Шалью, которая была у нее на плечах, Эмма старалась прикрыть ветхий халат, в котором ходила дома. Это мало помогло. Она еще выше задрала подбородок, чтобы Далмау смотрел ей в глаза и не заметил, что на ногах у нее старые носки Антонио, отчего ступни казались огромными. Детишки обступили их.

– Входи, – неохотно пригласила она.

«Ты только унизишь ее», – добавила Хосефа. Но он спорил, приводил аргументы. Прошло уже немало времени, сказал он. И раз она теперь с другим… «Зачем тебе это? – спросила мать. – Оставь ее. Забудь». Он просто хочет помочь, настаивал Далмау, ради любви, которую они испытывали друг к другу, ради нежности, которая в нем все еще жива. Эмма наверняка уже забыла старые обиды. Иначе и быть не может. «Сынок, – изрекла мать, – боль и гнев, как и другие чувства, не забываются, просто загоняются в угол и загораются с той же или большей силой от малейшей искры».

– Как ты живешь? – спросил Далмау у Эммы.

Та издевательски расхохоталась, показывая на свой живот, обводя взглядом дом.

– Разве ты сам не видишь? Разве ты не затем пришел, чтобы посмеяться надо мной и над тем, как я живу? Мало тебе было того, что ты в твоих рисунках выставил меня голой перед всей Барселоной?

– Насчет рисунков я не виноват… – стал оправдываться Далмау, но Эмма перебила его:

– Это верно: я сама виновата, что позволила тебе себя рисовать…

– Я хотел сказать, их у меня украли.

– …и доверяла тебе, – заключила Эмма.

Далмау совсем потерялся.

– Я… хотел тебе помочь. Я узнал, что… В смысле… Я думал, что могу дать тебе сколько-то денег. Мне сказали…

И тогда Эмма прервала его точно так, как предупреждала мать: «Нет!»

Но Хосефа не успела предупредить сына о том, что женщина с таким нравом, как у Эммы, почувствовав себя уязвленной, униженной, не станет плакать, не покажет, что ей больно, а даст отпор, словно львица. Сидя за шитьем, она пожалела Далмау.

Он не прислушался к советам. Эмма причинит ему боль.

– Эмма, – снова начал Далмау, сделав шаг вперед. Та, напротив, не пошевелилась, так и стояла неподвижно, выпрямившись, в вызывающей позе. – Я всегда любил тебя. И нет… никогда не хотел навредить тебе! Я люблю тебя. Продолжаю любить. – (Эмма молча слушала.) – Мы могли бы снова… – Он покосился на живот и понял, какую глупость чуть было не сморозил. Развел руками, будто извиняясь. – Я был дураком, что не настаивал, не преследовал тебя, не вставал перед тобой на колени. У нас были проблемы. Я выпил лишнее… Погибла Монсеррат… Мы могли бы их решить. Мы так любили друг друга, что могли бы все преодолеть, а я… поверь, я до сих пор тебя люблю.

– Козел! – крикнула Эмма так же громко, как перед молочной фермой, когда Бертран выгнал ее из столовой, а она оказалась перед воротами фабрики изразцов и не застала там Далмау. – Козел! – повторила в бешенстве, сжимая кулаки, чтобы боль вырвалась криком, а не излилась потоком слез.

С того дня, как ее уволили из столовой из-за рисунков, где она была изображена голой, вся ее жизнь рухнула, покатилась под откос. Да, она любила Антонио и ребенка, еще не рожденного, но они бедствовали. Им не хватало на еду! Каменщик изнурял себя, чтобы она выносила младенца, которому родители не могли гарантировать будущее. Беременная, она не могла найти никакой работы. Некоторые проявляли милосердие: «Что ты умеешь, девочка?» – «Готовить еду, – могла бы она ответить, –