Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

торговать больными курами, украденными из карантина, и произносить революционные речи перед женщинами, призывая их отречься от религии, от Церкви, даже от собственных мужей, если будет надо». Беременная, без профессии: даже те, кто искренне хотел помочь, не решались нанимать ее. В конце концов Эмма явилась в Республиканское Братство и постучалась в дверь Хоакина Тручеро. Молодой политик продолжал благоденствовать под крылом Лерруса, несомненного лидера рабочих масс Каталонии.

– Чего ты хочешь? – спросил он вместо приветствия, сидя за письменным столом, лишь на секунду оторвав взгляд от бумаг и даже не предложив ей сесть.

Неприязненное отношение Тручеро к Эмме укоренялось по мере того, как увеличивался ее живот, и похотливый взгляд, каким он раньше ее окидывал, сменился вот этим: секунда рассеянного внимания и полное пренебрежение; вместо того чтобы выслушать, молодой лидер снова погрузился в партийные документы.

– Чего ты хочешь? – снова спросил он, поскольку Эмма молчала.

– Мне нужна работа, – ответила та, призвав на помощь всю свою выдержку.

– Половине Барселоны нужна работа. – Сказав это, Хоакин Тручеро поглядел Эмме в глаза, и та сразу же поняла, что никакого снисхождения не будет. – Но преобладающее большинство этой половины Барселоны составляют мужчины, которым нужно содержать семью, жен и детей. Женщин за жалкую мзду нанимают на фабрики, где используются машины, мужчин выставляют на улицу, а дети умирают от голода. Твой мужчина, сделав тебе ребенка, должен был бы и содержать тебя… Или он недостаточно мужчина для этого?

Эмма не нашлась что ответить. Решимость, с которой она вошла и выпалила первую фразу, рассеялась, и случилось то, чего она так боялась: полились слезы. Она, всю свою жизнь скупая на слезы, теперь начинала плакать перед самой банальной проблемой, самым незначительным затруднением. «Не переживай, – пыталась ее успокоить Эмилия в проходе между домами, – беременные все время плачут как дурочки; наверное, наша женская природа полнее всего проявляется в момент зачатия, и тогда же мы становимся неуклюжими, слабыми и глупыми. Как же после этого будет нас уважать эта банда сукиных сынов, ведь они только и умеют, что похваляться куском плоти, который твердеет редко и ненадолго?»

– Слезами ты ничего не добьешься, – вернул ее к реальности Хоакин Тручеро. – Вижу, великая «товарищ учительница» так же ноет и пускает нюни, как и все остальные, – бросил он ей в лицо. Эмма никак не реагировала, будто тяжесть нависающего живота сковала и тело ее, и дух. Просто стояла и плакала. И ничего не могла с этим поделать! – Эмма, у тебя не осталось аргументов, чтобы и дальше бить на жалость. Уже все знают, что твой отец умер от пыток после процесса в Монжуике; всем известно, что та, кого ты называешь «сестрой», пала смертью храбрых во время всеобщей забастовки два года назад, и всем надоело сновать перед жандармерией вместе с тобой, другими женщинами и кучкой ребятишек. Все. Этому пришел конец. Теперь живи, как другие женщины, как те, кому ты даешь уроки. Бери с них пример. Они не плачут. Их мужья работают, а они делают все, что от них требуется. Полагаешь, все они приходят в Братство, когда у них возникают проблемы?

Выложив ей все это, Хоакин Тручеро вернулся к бумагам, давая понять, что разговор окончен. Эмма еще мгновение постояла, потом развернулась и вышла из кабинета.

И вот теперь Далмау явился к ней в дом, в эту жалкую комнату, кичливо похваляясь своими деньгами, унижая ее подачкой…

Эмму передернуло; ее и так уже достаточно унижали.

– Козел! – повторила она.

– Успокойся, – попросил Далмау, протягивая руку, чтобы взять ее за локоть.

Эмма резко отпрянула.

– Убирайся, негодяй! – заорала она. – Чтобы я больше никогда не видела тебя в моей сучьей жизни! – продолжала она вопить ему в спину: Далмау уже пробирался между детишками, которые бегали по проходу. – Забудь обо мне! Я для тебя не существую. Не в добрый час я тебя узнала, мерзавец, сволочь! Не нужно мне!..

Эмма бежала за ним до привратницкой, выскочила на улицу с криками и проклятиями. Далмау обернулся, сделал еще одну попытку:

– Я тебя любил, и…

– Иди в жопу! Чтоб ты сдох с твоими деньгами и богатенькими шлюшками! Козел!..

– Эмма! – окликнула ее Пура, которая шла за ней следом. Та обернулась, разгневанная, запыхавшаяся, готовая продолжать свою диатрибу. – Его здесь нет, дочка, – увещевала женщина. – Успокойся. Он смылся, – добавила она, указывая на спину Далмау.

Хосефа жала на педаль швейной машинки, давила ногой с силой, без устали. Далмау неосторожен. Может быть, он и гений, рисует и пишет на славу, но мало знает о жизни. Сердце у него доброе, но он легко поддается влияниям. Он – не борец. Ничего хорошего не выйдет из этой встречи. Ничего. Он хочет вернуть Эмму, вот в чем дело. Пусть даже она беременна от другого! Просто безумие! Он не хотел признаться. Оправдывался: нежность… память о прошлой любви… Она – мать, и разгадала его истинные намерения так же отчетливо, как если бы он объявил о них наподобие тех людей, которые ходят по улицам Барселоны с плакатами от шеи до пят, сзади и спереди. Далмау жил в мире фантазий; он, художник, привык воплощать в жизнь свои мечты, перенося их на холст или на изделия из керамики. Хосефа неправильно подложила под иглу манжету, которую строчила. Хотела поправить, но запуталась нить. Пока останавливала машину, появились лишние стежки. Работа испорчена. Хосефа закрыла руками лицо и расплакалась. Точно так же, как Эмма, одна у себя дома, в изнеможении бросившись на кровать, защищая живот от неведомой опасности. Точно так же, как Далмау, который брел не разбирая дороги, желая одного: чтобы ему