Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

не тут-то было. Все, как одна, не желали ее слушать. Прятались по углам, стыдясь и тушуясь, как будто даже говорить о свободе, культуре и правах человека было проступком. Их рабочий день продолжался дольше, чем на предприятиях, они были в распоряжении хозяев днем и ночью, на домашнее услужение не распространялся закон о двенадцатичасовом рабочем дне. Их не отпускали даже по праздникам, когда наемные работники в большинстве своем имели право на отдых. Закон о воскресном дне еще обсуждался в Мадриде, в парламенте, как Эмма слышала в Братстве; для нее, антиклерикалки, в этом заключался парадокс: действовавшие со времен Средневековья религиозные нормы, согласно которым необходимо отдыхать от трудов в день Воскресения Господня, были упразднены в прошлом веке, но никто не озаботился назначить другой выходной для трудящихся.

Прислуга не была включена ни в один из трудовых кодексов, которые худо-бедно регулировали отношения между работодателями и трудящимися; девушки оставались без какой бы то ни было защиты. Ни профсоюзы, ни политические партии не занимались прислугой. Никто ничего не делал для этих женщин! Эмма скоро поняла, что Хоакин задал ей непосильную задачу. Домашние работницы не входили ни в одну организацию. Работу они получали по рекомендации, какую давала прежняя хозяйка следующей – «Девушка добросовестная, чистоплотная, честная», – или через посредство вездесущей Церкви: существовали школы, где девушек учили прислуживать, слушаться хозяев и бояться Бога, такие, как школа Непорочного Зачатия, примерно на тысячу учениц, куда сестры Святого Семейства хотели устроить Эмму в тот день, когда она явилась в приют у Парка после того, как ее выдворил дядя Себастьян.

Их звали Мари Крус, Кристина, Колома, Эстела, Сусанна, Виоланте, Ремеи…

Одну такую изнасиловал хозяин. «Но он мне дал пять песет и попросил прощения! Сам сеньор дон Марселино! У меня! У меня попросил прощения…»

– Зачем ты столько говоришь с прислугой, – укорял ее Матиас.

– Говорю сколько хочу.

«Не хочешь заявить на него?» – возмутилась Эмма, глядя на девочку семнадцати лет с круглым свежим личиком и ладной фигуркой. «Я сама виновата, – выпалила та. – Я ввела его в соблазн, хоть и не нарочно, – затараторила она. – Сеньор Марселино мужчина… у него свои слабости…» Эмма уже знала, что последует дальше, и ждала с нетерпением, в гневе: «Так мне сказал преподобный Хуан, священник нашего прихода». В самую точку. «Доброй христианке полагается прощать!» – крикнула девушка вслед, когда Эмма, поморщившись, повернулась к ней спиной.

Не ей их судить, упрекала она себя, стирая одежду Антонио и свою в прачечной близ Рек-Комталь, старого римского акведука, превращенного в оросительный канал, берущий начало в речке Бесос и протекающий позади церкви Санта-Мария дель Мар. Прачечная, как почти все остальные в Барселоне, была частным предприятием, собственник предоставлял места для стирки и выдавал мыло. То был квадратный водоем, искусственный, на нем где-то с полсотни мостков, где женщины, стоя впритык друг к дружке, стирали, гомонили, визжали, хохотали или напевали; погрузив руки в ледяную воду, терли белье о наклонно поставленные рубчатые деревянные доски. В таких местах, как это, волей-неволей собиралось большинство женщин Барселоны, в чьих домах не было водопровода, а стало быть, и мойки. «Они невежественные», – сказала женщина, стиравшая рядом, когда Эмма ей поведала о своей неудаче с прислугой. «Кроме того, они боятся, – прибавила та. – Я ведь, ни много ни мало, предлагаю научить их читать и писать». «Где, когда мы могли бы учиться?» – сетовали девушки, выказавшие хоть какой-то интерес. Они никогда не покидали господский дом, свободные вечера проводили с женихами на скамейке в парке, а если выгадывали какие-то деньги помимо тех, что копили на приданое, тратили их на Параллели.

– Ты когда-нибудь ходила в кино? – спросила одна такая простушка. Нет, Эмма никогда в кино не была. Девушка лукаво улыбнулась. – Епископ и святые отцы осуждают кинотеатры, потому что там темно и можно целоваться.

– Целоваться? Тебя никогда… – Эмма не знала, как поставить вопрос. – Он тебя никогда не щупал? – спросила она наконец, хотя имела в виду хороший перепихон.

– В этом доме мы больше не продадим ни одной куры, – выговаривал ей Матиас после того, как служаночка в сердцах, сгорая от стыда, выпроводила их в толчки, пригрозив пожаловаться госпоже. «Или пойду в полицию!» – орала она, пока торговцы спускались с лестницы.

– Нет, зачем в полицию! Иди сразу в свой приход! – несмотря на причитания Матиаса, ответила Эмма в том же тоне. – Пожалуйся святому отцу, уж он-то тебя пощупает будь здоров! Рукою Бога!

Ей никак не удавалось найти к этим девушкам подход. Их собственные женихи, рабочие и лоточники, прядильщики, кожевники или ткачи, многие из них республиканцы, некоторые даже симпатизирующие анархистам, все это запрещали. «Лучше научись шить и готовить, – говорили они, – следить за домом, вот что важно: за домом и за детьми».

После зимних забастовок рабочая борьба ожесточилась в июне. Забастовали разгрузчики угля, и хозяева их заменили штрейкбрехерами. Присоединились возчики, которых постигла та же судьба. Сапожники, токари и пильщики не остались в стороне от трудового конфликта. Поэтому, когда в середине июня каменщики решили объявить забастовку, требуя повышения оплаты труда, в город уже стянули военных.

Более тридцати тысяч трудящихся, из них четырнадцать тысяч каменщиков, бастовали летом 1903-го. Для Эммы это был качественно новый этап. Каменщики, будь то профессионалы или подручные рабочие, отстаивая свои требования, прибегали к насилию чаще всех. Пикеты ходили повсюду, множились патрули поменьше, их полиция не замечала, но они действовали так же, если не более жестко. Эмма ходила со своим каменщиком закрывать работы на стройплощадках. Этих людей штрейкбрехеры боялись, им не раз задавали взбучку, одного даже забили до смерти. Но жандармы и воинские части, все время прибывавшие в Барселону, действовали не менее жестко. Кавалерия с саблями наголо атаковала бастующих; кое-где начали прибегать к огнестрельному оружию, как во время всеобщей забастовки, когда Монсеррат убили из пулемета.