Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Когда на одной из стройплощадок между забастовщиками и силами правопорядка началась перестрелка, Антонио с Эммой находились там. Каменщик велел ей укрыться за грудой мешков с песком.

– Сегодня ты ходила со мной в последний раз, – повысил он голос, перекрывая крики и брань своих товарищей.

– Ха! – рассмеялась Эмма. – Не родился такой человек…

– Правильно, – перебил Антонио, обхватив сильными, мозолистыми руками ее лицо. – Не родился, – повторил он, – но… я хочу, чтобы он родился.

Какой-то миг Эмма недоумевала, потом поняла, сначала побледнела, потом вся вспыхнула от злости: вот же гарпии! Ведь обещали, что ничего не скажут! Они с Антонио перестали предохраняться в часы любви, и подвергаться спринцеванию Эмма не была расположена. Как же было не забеременеть от такого воплощения мужской силы? Но она не хотела взваливать на Антонио еще одну заботу, когда он и так бастовал и не получал платы. Пока ничего не видно, и говорить незачем; она сообщит, когда все как-нибудь наладится; но не прошло и четырех дней, как Эмилия и Пура по некоторым признакам определили, что она в тягости, и Эмме пришлось признаться.

– Вот сучки! Ведь обещали же, что ничего не скажут.

Антонио приложил палец к ее губам, призывая к молчанию.

– Ты не должна рисковать, – решительно заявил он.

Вернувшись домой, Эмма ринулась в проход, прокладывая себе путь среди ребятни, даже не глядя на приятельниц, которые, как всегда, сидели на своих стульях, зашивая и штопая одежду. Погруженные в рукоделие, они тоже сделали вид, будто не замечают соседку. Эмма открыла дверь, но не вошла, а обернулась, и все трое заговорили разом. Ни одна не закончила фразы:

– Ведь просила же не говорить, что я беременна!

– Там стреляют!

– Твоя мать ни за что бы не отпустила тебя туда!

Все трое переглянулись. Даже дети стихли на несколько мгновений, пока женщины, одна за другой, не улыбнулись.

В первый понедельник августа, когда солнце не желало впускать в город ночную прохладу, Эмма говорила с прачками. Это ей посоветовала женщина, стиравшая рядом с ней в заведении на Рек-Комталь, после того как Эмма пожаловалась на свою неудачу с прислугой: «В Орте живет много прачек, они приходят по понедельникам, забирают белье из богатых домов на Эшампле. Это совсем другие женщины. Решительные. Независимые».

Всей Барселоне были известны прачки, которые по понедельникам и пятницам шагали по городу с внушительными узлами за спиной. В начале недели они забирали грязное белье, в конце недели возвращали чистое, чтобы богатеи в воскресенье могли поменять подштанники.

Каменщики продолжали бастовать, и Эмма целыми днями ходила с торговцем курами. Нужно было платить за жилье, покупать еду, но и у Матиаса не было новых кур на продажу. «Сколько есть, столько есть», – бурчал он в ответ на ее жалобы. Антонио так и не позволял ей ходить в пикетах, поэтому с того момента, как птицам приходил конец, и до начала вечерних уроков чтения и счета в те дни, на которые они были назначены, Эмме было необходимо себя чем-то занять; в доме ей было тошно – чистоту она давно навела, готовить было не из чего, а гам ребятишек, за которыми присматривали Эмилия и Пура, действовал ей на нервы. Поэтому она пошла на встречу с прачками.

– Научиться считать и читать всегда пригодится, – выступила старшая из полудюжины стоявших у постоялого двора в ожидании остальных, заметив, как одна из девушек равнодушно пожала плечами в ответ на предложение Эммы. – Если мы не умеем читать и цифр не знаем, хозяйки нас обсчитывают и мы теряем в деньгах.

Девушка оживилась, другие тоже подошли послушать, и Эмму объяла дрожь при виде такого интереса, такой жажды знаний у совсем простых женщин. Да. Все верно: они очень отличаются от прислуги. Селение Орта располагалось над Барселоной, в долине, где протекало много речек и ключей, чем и воспользовались его жительницы, предоставляя обитателям большого города, богатым и не очень, возможность отдавать белье в стирку за умеренную плату. В Барселоне в немногих домах имелся водопровод, а даже если имелся, не везде были установлены мойки. Женщины Орты поняли свою выгоду и превратили селение, уже почти включенное в состав Барселоны, в огромную прачечную, которой сами управляли. Сотни женщин, и хозяйки собственных прачечных, и их родственницы, и просто поденщицы, стирали всю неделю от рассвета до заката, даже порой ночами, а по понедельникам и пятницам шли за семь километров в город, пешком, поместив узлы на повозку, если могли заплатить; потом разносили по домам чистое белье или собирали грязное, таская узлы на спине или на голове. Место сбора у них было назначено на Соборной площади, у постоялого двора вблизи от дома Каноников; там Эмма с ними и заговорила, оттуда они и отправятся обратно в Орту, как только соберутся все.

Эмма разглядывала десятки запряженных мулами повозок, готовых принять узлы с грязным бельем, которые скапливались в кузовах по мере того, как женщины, неся с собой свой груз, возвращались на Соборную площадь. Потом смотрела, как они уходят, вымотанные после целого дня беготни по городу. Их ждал семикилометровый подъем, а может быть, этой самой ночью они начнут распределять белье по семьям. Двести, триста женщин, может и больше, двигались длинными, нестройными рядами между десятками повозок, нагруженных бельем, и горожане расступались. У Эммы складывалось впечатление, будто этот исход опустошает Барселону. Однажды она сама поднимется в Орту уже с конкретными предложениями; так они договорились перед постоялым двором с женщиной постарше.

Забастовка каменщиков еще длилась, когда Эмма решила пойти проведать Хосефу. Они уже давно не видались. Эмма поджидала швею в час,